Не пойми откуда у наших ног появляется мокрая дворняга. Собака ищет укрытие от дождя и, не обращая на нас особого внимания, уверенно заглядывает «на огонек», заставляя меня напрячься. По определенным причинам я перестала питать нежные чувства к братьям нашим меньшим. Теперь они меня пугали: никогда не знаешь, что у них на уме.

Старик добро улыбается разместившейся у его ног псине. Сцепленные в кулаки руки я прячу поглубже в карманы и отодвигаюсь от греха подальше.

– Роза, красавица, чего дома-то не сидится? – Старик принялся трепать суку за ухом, а до меня дошло, что хоть у нее двортерьерное происхождение, она не бездомна.

В знак понимания собака легонько машет хвостом, ударяя им о землю, охотно кладет морду в протянутую костлявую руку старика, но продолжает валяться на земле.

– Вот она – любовь на все времена. Эта тетка меня точно не предаст, – потрепав Розу, подытожил старик и выбросил второй окурок.

– Когда-то и я так думала.

Впервые за время нашей «милой» беседы старик с интересом взглянул на меня, хотя я продолжала рассматривать грязь.

– А ты ведь та девочка, из газет, верно?

Я отмалчиваюсь. На этот вопрос реагирует лишь мое сердце, ударяясь о грудную клетку сильным глухим боем. Ненавижу, когда меня начинают жалеть и причитать, что все будет хорошо, что жизнь наладится, что нужно быть сильной и держаться. Слушать подобную чушь невыносимо, но все почему-то решили, что врут мне во благо. Черта с два! Я не дура и прекрасно знаю: ничто не наладится и «хорошо» больше никогда не будет.

– То, что с тобой произошло, – ужасная трагедия, но, к сожалению, так бывает. Животные с трахты-барахты нападают крайне редко. Они не мы, для наслаждения или ради забавы не убивают. Хотя кто ж разберет, что в их головушках узколобых творится? Инстинкт – сложная штука. Прости то несчастное животное, которому, скорее всего, что-то померещилось или сон дурной приснился, и перестань бояться остальных. Бояться нужно людей. Они самые страшные звери на планете. Предание старо как мир.

Слова старика удивили, он оказался первым, кто не заикнулся о моем внутреннем состоянии и не стал мне лгать, за что я была ему искренне благодарна. Ворошить самый страшный день в моей жизни мне не хочется с любого ракурса. Не хочется рассуждать над почти философскими речами старика, не хочется разбираться в причинах. Кого они теперь волнуют? У Буля просто снесло крышу – вот и вся философия.

– А зачем вы носите эти ужасные подтяжки? – более умного отвлекающего маневра в моей голове не нашлось, и я выложила подобную ерунду.

– Надо же, не думал, что кого-то может волновать подобное. – Старик задорно хохочет. – Привычка. Еще со школьных лет. Раньше ведь мы все жили в страшном дефиците, и мама всегда покупала мне штаны на пару размеров больше – на вырост, так сказать. Вот и доводилось не с помощью ножниц, а с помощью этого не мудреного ухищрения контролировать длину. А сейчас я бы и рад от них отказаться, но когда не ощущаю на плечах груза собственных брюк – начинаю нервно подтягивать их обеими руками. Поверь, дитя, подобное зрелище выглядит намного ужаснее. Тем более когда на тебя одновременно пялится несколько пар глаз, а у тебя будто нервный припадок случился.

Я понимающе улыбаюсь в ответ, но за повязкой старик не может этого заметить. А я не могу не заметить того, что это сокращение мышц на лице случилось в первый раз в этом долбаном году. Мне впервые захотелось улыбнуться, а не оскалиться.

– Двадцать пять лет я носил только комбинезоны и пижамы, но стоило оказаться на свободе – привычка вернулась. Замечаю, что народ иногда потешает мой внешний вид, но ничего с этим поделать не могу. Меня все устраивает. Тебе, кстати говоря, будет полезно не обращать внимания на мнение и взгляды людей – это неблагодарное занятие. Задача любого человека найти гармонию в себе и жить с ней, а не с чужими оценками. Только так можно выжить в этом мире: принадлежать самому себе. Даже если все вокруг судачат о том, что ты монстр и изверг, и бог весть кто еще. Только тебе известна правда. Только ты знаешь, каково это – быть тобой.

И я верю. Верю каждому слову старика, ведь он знает… Он знает, как это – быть в глазах мира чудовищем.

Мое бегство из дома, непредвиденная прогулка вылились в нечто необычное – дружбу между подростком и стариком. Я не знала ни одного из своих дедушек. Так уж вышло, что мамина мама, бабушка Нина, развелась с дедушкой, когда обо мне еще и речь не шла. Она покинула его в далеком городе. А папина мама, бабушка Галя, похоронила своего мужа, когда отец был старшеклассником. Худощавый старик-экскурсовод стал для меня тем самым дедушкой с богатым жизненным опытом, которым он охотно со мной делился без всякой цензуры и запретных тем. Я стала частенько наведываться в пустующие тюремные стены за своим собственным глотком свежего воздуха, которым Маркович (так просил обращаться к нему старик, отрицая слово «дед» и любые другие его падежи) охотно наполнял мою душу.

Я часто брала из дому что-то съестное, не деликатесы, конечно, а то, что готовила мама, Маркович попробовал почти все. Мне нравилось разделять с ним домашние вкусности, ведь он слишком долго выживал за счет тюремной похлебки.

За кружкой чая с блинчиками маминого приготовления или вкусными сухариками из черного хлеба мы много болтали на всевозможные и невозможные темы, обходя стороной острые углы как в моем, так и его случае. Постороннему старику с непростой судьбой хватило несколько дней, чтобы стать мне ближе и роднее собственного отца. Мне было интересно слушать его истории из жизни незнакомых людей. Мне было приятно общаться с повидавшим жизнь человеком, который не навязывал свое мировосприятие, не указывал, что хорошо, а что плохо, а позволял самостоятельно делать выводы на ту или иную тему. Мне нравилось, что в его взгляде я никогда не видела жалости или отвращения, даже после того, как при третьей нашей встрече, сняв повязку, показала свое истинное лицо. Мне нравилось быть его единственным слушателем, когда он водил меня по своей территории бывшей тюрьмы и рассказывал мифы и легенды, которыми долгие годы напитывалось это место. В стенах «Сизого голубя» я чувствовала себя менее убогой, ведь здесь хранились тайны не одного десятка душевных инвалидов, которых с трудом можно назвать людьми.

* * *

К концу лета две тысячи первого года на моем счету появилось плюс две операции, которые ровным счетом ничего не изменили, и я сказала маме, что больше не желаю издеваться над тем, ЧТО от меня осталось. Да и доктора осторожно сообщили, что то, что мы имеем, – лучшее, что они могли сделать, и пока в новых операциях особого смысла нет. Нос с ухом не пришить, глаз не пересадить, а шрамы не разгладить.

Пять ядерных родительских ссор, свидетелем которых я невольно стала, и, скорее всего, сотня тех, о которых я, слава богу, была не в курсе, – тоже вошли в мой пакет «лето 2001». Родители практически перестали разговаривать друг с другом. Да и о чем можно говорить с человеком, который едва владеет своим языком? Лучше б отец вообще не бросал пить, может, не произошло бы такого ужасающего нового старта. Казалось, папа решил в кратчайшие сроки выпить все, что не было выпито за несколько месяцев трезвости, и парой бутылок пива в день дело уже не обходилось.