Я вдруг подумала о Салами и Зуламите, героях стихотворения Сакариаса Топелиуса «Млечный путь». Я влюбилась в него совсем крошкой, когда едва понимала, о чем там речь. С маминой помощью я выучила стих наизусть, и она гордо ставила меня на стол, чтобы я шепелявила его перед ее гостями, которым осточертело слушать одно и то же.

Салами и Зуламит живут на разных звездах, но они любят друг друга и строят через космос звездный мост. Я мгновенно увидела, как мы сменили роли и Бенни искусно работает мастерком, скрепляя звезды со своей стороны, а я пытаюсь идти к нему, словно по льдинам, — перескакивая со звезды на звезду…

Мэртины советы не всегда хороши, зато они обычно призывают к действию, к движению вперед. Вечером следующего дня я погрузила в машину плетеную корзинку с пивом «Элефант», замороженными тефтелями, готовым картофельным салатом, покупным черничным пирогом и упакованным в золотую бумагу шаром с занимающейся любовью парочкой. И поехала к Бенни.

На стук никто не отозвался, однако дверь была не заперта и в кухне горел свет, так что я вошла. Гудела люминесцентная лампа, из стоявшего рядом с мойкой уродского черного приемника доносились вопли рекламного канала. Я переключила радио на сводку погоды для моряков и принялась энергично наводить порядок. Вскоре я освоилась за пожухлыми занавесями с бахромой и почувствовала себя там почти как в детстве. Убрав со стола грязную тарелку из-под каши, я сунула ее в раковину, где уже отмокала в холодной воде другая. Затем полазила по шкафам, разыскивая посуду и приборы, застелила стол найденной в дубовой буфетке вышитой скатертью и, наконец, поджарила тефтели — в сковороде с въевшимся жиром. Когда из подвала донеслись грузные шаги Бенни, у меня возникло ощущение deja vu: право, такое со мной уже было.

— Какого хрена?.. — начал с порога Бенни… и застыл. Потом рванулся ко мне (вокруг полетели сено с соломой) и обнял так, что у меня затрещали косточки.

— Ага, тефтели! — ухмыльнулся он. — Неужто, бледнолицая, ты сама их поджарила?

— Не надейся, что это войдет у меня в привычку! — пробормотала я, зарываясь в его вонючий оранжевый свитер от Хелли Хансена. Бенни ввалился, даже не переодетый после хлева.

Это она, конечно, здорово придумала… Хотя тефтелями я и так был сыт по горло: Вайолет навалила мне с собой чуть ли не ведро, я три дня питался только ими.

Библиотекарша осталась ночевать, но, когда я постелил чистое белье, сказала, что у нее месячные и хорошо бы ей не протечь на простыню.

«Протекай на здоровье», — подумал я, так мне понравились ее слова — искренние и полные семейной доверительности. К временному любовнику не приезжают в первый день месячных. Она словно произвела меня в ранг постоянного, с которым можно не спешить кувыркаться. Дала понять, что нагрянула не за этим.

Кстати, я бы с удовольствием имел на простыне пятно от нее. (Для такого извращения наверняка придумали латинское название.)

Мы с ней полночи проговорили, лежа в постели. Радость из обоих так и прет, все болтаем и болтаем, никак не можем остановиться. Мне особенно запомнилась эта наша болтовня.

— Ты у меня узнаешь культурный шок! — говорил я. — Да я себе национальный костюм заведу! Буду щеголять в желтых штанах и двубортном кафтане с серебряной пряжкой. А ты уж будь добра соткать мне материю на жилетку, вот! Тогда можно будет по воскресеньям прогуливаться перед церковью, заложив большие пальцы за жилетку и беседуя с другими фермерами о погоде и видах на урожай, и я прославлюсь на всю округу, и называть меня будут не иначе как Бенни-Богач с Рябиновой усадьбы! А ты будешь молчать в тряпочку и варить кофе для угощения прихожан после службы!

— Сто лет назад ты со своими двадцатью четырьмя коровами считался бы зажиточным крестьянином, верно?

— Голову даю на отсечение! Я был бы не только зажиточным крестьянином, но еще присяжным заседателем и церковным старостой. Имел бы кучу батраков, чтоб было кем помыкать, и кучу смазливых служанок, чтоб было кого щипать за задницу. Городские обращались бы к Бенни-Богачу за советом и выбрали бы его заседать в волостном управлении! А тут мечешься между всеми делами, как оглоушенная ядом крыса, и не успеваешь даже сходить на собрание Союза земледельцев.

— Стал бы ты тогда просить руки худышки из города, у которой всего и приданого что сундук книг?

— Ни в коем случае! Бенни с Рябиновой усадьбы женился бы на толстой Брите с соседнего хутора… чтобы присоединить ее землю к своей. Но ты не огорчайся: городскую глисту я бы нанял в прислуги, и ночью пробирался бы к ней на кухонный диванчик, и сделал бы ей не одного ребеночка. А потом честно давал бы деньги на детей (что бы там ни говорила толстая Брита) и брал бы их в пастушки и пастушки.

— А глиста в один прекрасный день сбежала бы с Эмилем-Бродягой! Как бы ты поступил тогда?

— Я бы выгнал взашей ее отродье и поселил на кухонном диванчике другую прислугу, помоложе!

Библиотекарша стукнула меня подушкой, и мы какое-то время дрались. Потом я сдался, иначе мне пришлось бы вставать и идти приводить себя в чувство под холодным душем.

Отдышавшись, она сказала:

— Я никогда не буду у тебя прислугой, которая спит на кухонном диванчике, понимаешь? Да и вообще я бы тебя не устроила. Я не умею ни печь хлеб, ни вываривать в баке белье, ни набивать колбасы требухой. Наверное, фермерской жене положено еще самой резать свиней и, выпустив горячую кровь, готовить из нее какие-нибудь отвратные блюда?

— Понятия не имею, нам доставляют со скотобойни уже разделанное мясо. Ни забот ни хлопот.

Мы помолчали.

— И все-таки, когда ты сказал, что пробирался бы ночью на кухню делать мне детей… — продолжила она, как бы сама с собой. — У меня от этих слов весь низ затрепетал. Даже с тампоном чувствуется. Биологические часы тикают вовсю.

Я со стоном перевернулся на живот.

— Не смей говорить таких вещей! Иначе я затрахаю простыню до того, что она родит наволочку!

Худышка и в этот раз заснула, касаясь губами моих костяшек.

Я звоню домой

Голос с телефонной станции

«Номер… не имеет… абонента!»

Даже у автоответчика нет ответа

И мы приступили к трудоемкому делу узнавания друг друга.

Трудоемкому — потому что прямых путей тут не было, хотя нас как будто никто не связывал.

Мы оба сироты: он — точно и определенно, я — практически. Мама уже пять лет находится в заведении для хроников и редко узнаёт меня. Папе я едва ли не мешаю, когда время от времени наведываюсь к нему (в родной-то дом), особенно если пытаюсь при этом завести разговор.

Впрочем, папа всегда был таким, еще в моем детстве. Терпеть не мог разговоров о том, что называл «женскими штучками»: сюда относились семья и дети, приготовление еды, одежда, обустройство квартиры и, конечно, всё, что можно было подвести под категорию «чувств». К женским штучкам он причислял также искусство, литературу и религию… Особое раздражение вызывали у него чисто женские недомогания. О них в его присутствии нельзя было и заикнуться, он словно боялся подхватить девчачьи бациллы. Папа был майором и при всяком удобном случае сбегал в полк.