здешней больнице выдали билет, и я отправился в Москву один. А по правде сказать, Москва – город большой, не то, что наш Арзамас, а я в ней впервой и чуть было не заплутался, отыскивая эту самую злополучную станцию. Только под вечер я все же ее нашёл. Меня там лечили разными процедурами, частенько давали уколы, которые норовили давать в задний аппарат. Провалялся я там, на казенных харчах, близ месяца, соскучился по дому, да и уколы надоели. Я даже потом и пожалел, что нашёл эту самую надоевшую мне станцию и решил оттуда сбежать досрочно. Всунул врачу трёшницу, он меня и выписал. А при выписке строго наказал, чтобы я не пил водку, а то, грит, сбесишься. По приезде домой я с радости, что снова дома, конечно, первым делом как следует подвыпил. Тут же спьянился, и меня стало разбирать, в голове сильно задурманило, я возьми, да во всеуслышанье и крикни со всей дури: «Вот я и сбесился!» Отец и мать и вся родня моя, понятно, перепугались, забеспокоились, да я и сам-то чуть в портки не наклал с испугу, да все прошло, благополучно. Дурь в голове постепенно прошла, и я успокоился, и родные немножко успокоились. Вот какие приключения со мной в детстве бывали, а теперь ничего, я себя чувствую совсем здоровым, а это все из-за того, что аппетит у меня волчий: съесть фунт колбасы – это для меня только на один зуб. Да что там колбаса, я и не такого кушанья ёдывал. Помню, еще в детстве я с моим отцом в Арзамасе у одного купца в гостях был, и нас угощали всякой всячиной. После наших хрестьянских щей подали жареные огурцы с картошкой, грибы с мёдом, затем селёдку с вареньем, потом пироги с раками, а наверсытку – компот с сыром и маслом. А вообще я в еде-то не особенно разборчив, и всегда соглашусь вместо пары яиц лучше съесть десяток картошин. Они в брюхе все больше пространства займут. Лишь бы ротный контролер – язык – продукт пропустил. Зубы, как шасталка, все перемелют, а брюхо и вовсе свое дело сделает – все переварит. В нем, как говорится, долото с топором изноют.

Сделав небольшую паузу и выпыхнув изо рта солидное облачко дыма, Николай продолжал свое повествование, перемешивая правду с голой выдумкой.

– По секрету тебе, Тимофеич, скажу: я и в бабьем вопросе не промах. Я и к этому делу принатурился, и вот слушай. Однажды вечерком мне вздумалось выпить. Дома ни вина, ни самогонки нет ни капли. Сам знаешь, в наших условиях какие запасы. А по селу прослышалось, что Дунька Захарова винцом поторговывает. Ну, одним словом, у себя на дому шинок содержит. Я конечным делом, и затесался к ней. Иду по задам, чтоб никто не видел, а сам держу себе на уме, как бы двух зайцев поймать: и вина купить, и к ней подъефериться. Авось, «клюнет». Я давненько на нее зуб вострил. Подошел я к дунькиному огороду, гляжу, дыра в заборе. Я украдкой шмырк в нее, и тама. Пробрался через задние ворота во двор, а там темнота кромешная. Вот, думаю, вместо Дуньки напорюсь на ее отца Ермолая, тогда держись Николай Сергеич! – будет тебе взбучка. Но нет, все обстоятельства работали в мою пользу. Вламываюсь в избу, а она одна, в зеркале свою физиономию разглядывает. Я к ней с разговорами, а язык-то от волнения у меня из послушания вышел. Кое-как собрался с духом и говорю ей: так, мол, и так, я к тебе за вином пришёл. «Это можно, – отвечает она, – сколько тебе?», недогадливо спрашивает она меня. А я ей свое: «Я к тебе не только за вином, а попутно и по другому делу, кстати, ты одна дома-то?» После этих моих слов она как взрызнет на меня, да и давай обзывать меня по-всячески: «Ах, ты, – говорит, – недопадыш, ах, ты, двоешка, ах, ты, куль с дерьмом, а хочешь, я сейчас тятьку крикну, да он тебя так шелыгнет, что ты, как пробка, отсюда вылетишь!» В общем, я к ней всем передом, а она ко мне всем задом, заупрямилась, да и только. Забежала она в чулан, схватила там ухват, да на меня и попёрла, словно рогатиной на медведя, чуть было глаза-то мне не повыколола. Думаю, значит, она не в охоте, и я не в кон попал. Гляжу, дело плохо. Я пятки смазал и тиляля! Домой прибежал, впопыхах еле отдышался. Первый блин получился комом.

– Ну, а вина-то у нее тогда ты достал? – еле успокоившись от смеха, спросил Тимофеич, засовывая в нос очередную щепоть табаку.

– Како достал! Я рад, что домой-то живым добрался. Да, бывает в жизни огорченье: вместо хлеба ешь печенье! – сбавляя азарт в россказнях, закончил Николай свое неудачное похождение шутливой поговоркой.

– Уж не до печенья, хлеба-то было бы вдоволь, – намекая на обед, заметил Тимофеич, сплевывая желтый шматок смолы в сторону.

Николай на это замечание не ответил, да вообще-то его речь уже иссякла и стала гаснуть, как брошенный им окурок.Николаю не хотелось заводить разговор об обеде, так как ему было нечем накормить приглашённого человека, когда он и сам-то иногда был полуголодный. Ему жалко было и времени, которого они утратили почти целый уповод на перекур, а сделанного дела мало. Он предложил:

– Ну, Тимофеич, давай дадим еще душок, а там видно будет!

Они снова принялись за дело. Стали заводить-обосновывать пристенок, класть первый венец сруба. Потребовался уровень. Николай пошёл в избу и вернулся с самодельным уровнем.

– Вот какой уровень у меня. Такого нет ни у кого, уж больно точный, ни на один сантиметр не ошибается. Когда я сам вот свой дом строил, я его из рук не выпускал, все бревна строго по уровню клал. И вот заметь, Тимофеич, обрати внимание на мой дом: правда ведь, он не пошатнулся ни в какую сторону, а главное, я матицу умело положил, и она до сих пор лежит преспокойно, ни на один вершок с места не стронулась.

– Что верно, то верно! – подтвердил Тимофеич, вглядываясь в Николаеву избушку.

– Я ведь не простой плотник, а потомственный, и в этом деле приёмов знаю. Вот, гляди сюда, – и Николай, показывая свое искусство, под приговорки, начал топором делать тяпки на бревне. – Секу-секу сечку, высеку овечку. Сек, сек, пересек, раз шестнадцать я насёк! Считай! – скомандовал он Василию. Тот насчитал шестнадцать зарубок, наивно взглянув удивленными глазами на Николая, спросил:

– Эт как ты заранее узнал,