— Рея твои волнения не касаются. Ты натянул поводья так, что чуть не оторвал ему нижнюю челюсть. Помни: во время езды твои руки и ноги не твои — они принадлежат коню и оружию! А теперь слушай дальше. Авлону к нам в Темискиру привели пастухи, которые нашли ее на своем пастбище. Это, если верить их рассказам, от Фив довольно далеко, но она, видимо, долго одна скиталась по лесу. От ее одежды остались какие–то обрывки, по ним ничего нельзя было понять. Сама девочка была так худа, что прошла бы в мой браслет и — видимо, от пережитых ужасов и усталости — лишилась способности говорить. Мы оставили ее у себя. Немного спустя она заговорила — и заговорила на критском наречии. Я сразу подумала, что она из Троады и, скорее всего, из Фив. Но мы слышали, что в Фивах почти все погибли или взяты в плен. Когда спрашивали малышку, кто ее родители, она только плакала и говорила, что они умерли, и братья умерли, и сестра… А на вопрос, как ее зовут, сказала: «Лона…» Это, наверное, уменьшительное, я такого имени не слыхала, так что я назвала ее Авлоной. Она — моя приемная дочь, и после посвящения в воины станет называться Авлоной, дочерью Пентесилеи. Единственное, что не пропало из ее памяти — то, что у нее была сестрица, которую она, видимо, любила больше всех родных, как она говорила, «большая сестрица». Когда пали Фивы, Авлоне было, вероятно, четыре года или чуть–чуть больше. И четыре с половиной года прошло. Надо показать ее этой Андромахе.

Ахилл задумался.

— Ты хочешь ее отдать?

— Она не рабыня. Я удочерила ее, но не могу ей приказывать. Как она захочет, так и будет. Но в любом случае, если у нее есть родные, она должна это знать! Да и у Гекторовой малышки, как я поняла, не так уж много родни, если не считать большущего семейства Приама.

— Ты все еще не можешь ей простить? — спросил базилевс тихо.

— Ей? — на лице амазонки появилась выразительная гримаса. — А при чем тут она? Ну да, я бы убила ее сразу, когда узнала… а теперь я понимаю, что она вообще ни в чем не виновата.

— Я бы хотел, — проговорил герой, — чтобы ты когда–нибудь смогла простить и Гектора. Он виноват, но с тех пор ему пришлось столько пережить… Прости его!

— Он стал твоим другом? — спросила Пентесилея, из–под руки вглядываясь в очертания приближающегося мыса. — И заменил тебе того, кого убил?

— Никто мне Патрокла не заменит, — с невольной резкостью возразил Ахилл. — И в его смерти виноват я один! А Гектор… Во–первых, не он нанес Патроклу смертельный удар — я прежде этого не знал. Но теперь уже и не в этом дело… не только в этом. Да, мы с ним друзья, и он мне очень дорог. Сейчас, пожалуй, нет никого, кто мне был бы дороже.

Пентесилея посмотрела на героя так выразительно, что его лицо против воли залила краска.

— Я тебе больше не дорога? — сухо спросила амазонка. — Твои слова тогда были шуткой, или это прошло?

— Нет. Я сегодня чуть не сошел с ума от радости, когда тебя увидел, Пентесилея. Я думаю, это никогда не пройдет. Но не могу же я сравнивать чувство, которое сам не до конца понимаю, с мужской дружбой!

— И то верно, — она усмехнулась. — Это — второе, что меня привело сюда. Не стану тебя обманывать. Я пережила самые страшные в своей жизни дни, и мне сейчас очень плохо… Он предал меня, понимаешь?

— Понимаю.

— Я привыкла всегда быть самой сильной. А сейчас мне нужно, чтобы рядом был кто–то, кто сильнее меня.

— И ты думаешь, я сильнее? — Ахилл невольно опять чуть натянул поводья, и она тоже замедлила бег своего коня.

— Да, Ахилл, ты сильнее меня, раз ты победил в себе ненависть и жажду мести. Я прошу твоей помощи.

Они объехали выступ мыса и оказались на крутом береговом кряже, который неровными уступами скал спускался к морю. Здесь Пентесилея соскочила с седла и махнула рукой девочкам, чтобы и они спешились. Ахилл тоже сошел с коня и ласково погладил его покрытую пеной морду.

— Тяжело, да? Еще бы… Прости, дружок, что я с перепугу обозвал тебя эфиопом с копытами.

— Он не видел в своей жизни ни одного эфиопа, так что ему и не на что обижаться, — заметила Пентесилея. — Крита, разведи–ка костер… А я пока расскажу тебе, Ахилл, еще кое о чем, и ты решишь, отправишься ли со мной или останешься. Дело в том, что я отреклась от правления. Я больше не царица амазонок.

Она сказала это очень просто. Но Ахилл сперва не поверил.

— Почему это?! Зачем?

— У нас — суровые законы. Пять лет назад я нарушила обет целомудрия и никому об этом не сказала. Я верила, что все равно стану женой Гектора, и это не будет иметь значения. Но теперь мне пришлось рассказать правду Совету амазонок.

— А что бывает, если амазонка нарушает этот обет, и об этом узнают? — с невольной дрожью спросил базилевс.

— Если его нарушает простая амазонка, ей грозит изгнание. В некоторых случаях ее могут простить, но пять лет не допускают к сражению — для нас не бывает худшего позора. Но если обет целомудрия нарушает царица, ее должны убить.

— Зевс–громовержец! Нет!

Он невольно рванулся к девушке, будто желая загородить ее от невидимой угрозы, и губы Пентесилеи тронула улыбка.

— А это приятно, когда за тебя кто–то боится. Успокойся, этого уже не произошло. По закону, нарушившую обет царицу должна убить одна из воительниц. Я вызывала семь раз, и ни одна не вышла. Хотя это не поединок — защищаться нельзя. Но меня, выходит, любили… Я выиграла за пять лет девяносто шесть сражений и проиграла только одно. Это сражение — тоже моя огромная вина перед амазонками: я погубила сто тридцать семь воинов из–за своего желания отомстить, я повела их в бой вопреки воле царя Приама, который требовал, чтобы я не делала этого. Между прочим, многие амазонки, которых ты сразил, живы. Ранены, залечивают поломанные руки или ребра, но скоро будут снова в седле. Многие уже здоровы. Ты их нарочно не убивал?

Ахилл смутился.

— В сражении я прежде не щадил никого. Но я никогда не сражался с женщинами. Ну да, мне не хотелось их убивать, хотя им очень хотелось убить меня!

— Я помню — тебе сильно попало. Ты был без доспехов. Спасибо тебе за великодушие — амазонки не имеют на него права: мы сражаемся не хуже мужчин. Но я говорила не об этом… Они отказались меня убить и даже, чего закон совсем не допускает, предлагали не отдавать Первую секиру, остаться царицей. Это был бы позор для всех, и я не могла согласиться. Все равно потом возникло бы возмущение, в истории такое бывало. И тогда остался выбор — стать навсегда изгнанницей, то есть потерять право называть себя амазонкой, либо совершить обряд искупления.

— А что это за обряд?

Несколько мгновений Пентесилея колебалась, пристально вглядываясь в горизонт, над которым уже совсем низко нависало алое, огромное солнце.

— Это — главная из наших тайн, и ты должен поклясться, что никому ничего не расскажешь, если я тебе скажу и тем более, допущу это увидеть.