Он издал приказ, от которого и сейчас пробирает дрожь. Один пункт этого приказа звучал так: «Учитывая важное значение в обороне южной части Ленинграда рубежа… Военный совет Ленинградского фронта приказывает объявить всему командному, политическому и рядовому составу, обороняющему данный рубеж, что за оставление без письменного приказа Военного совета фронта и армий данного рубежа, все командиры, политработники и рядовой состав подлежат немедленному расстрелу».

Думается, что главным в этом приказе является не мера наказания, а то, что предусматривается равная ответственность начальников и рядовых. На войне особенно ценят справедливость.

Характерной чертой деятельности Г. К. Жукова в этот период была организация активной обороны. Он требовал не отсиживаться в окопах, не ждать, когда противник нанесет удар, а, напротив, самим наносить удары. Атаковать, бить, жечь противника при первой возможности, быть активными в любой обстановке – вот главные требования Г. К. Жукова в те дни к подчиненным войскам. Сегодня у Г. К. Жукова много критиков. Говорят, что его действия были сопряжены с большими человеческими потерями. Но никто не может оспорить то, что его способ ведения операций принес большие результаты. Красноармейцы начали верить в свои силы, а немцы стали понимать, что до победы им еще далеко.

Уже через день после прорыва немцев к Финскому заливу Командующий 8-й армией генерал-лейтенант П. С. Пшенников по требованию Г. К. Жукова собрал ударный кулак на своем левом фланге и при поддержке артиллерии фортов нанес контрудар по группировке врага в районе Красного Села. Контрудар немцы отбили, но это потребовало от них отвлечения сил и потери времени.

18 сентября немцы взяли город Пушкин. На следующий день овладели Слуцком и Пулковым. Вскоре они захватили Александровку, где располагалась конечная станция ленинградского городского трамвая. До центра Ленинграда отсюда было всего 12 километров. Сохранились фотографии, на которых немецкие офицеры с этого места любуются панорамой Ленинграда.

По их лицам видно, как они предвкушают богатые трофеи и отдых в городских квартирах. 19 сентября немцы в течение 18 часов осуществляли ожесточенный артиллерийский обстрел города. 21, 22 и 23 сентября они провели массированные налеты на Кронштадт и корабли Балтийского флота, в результате которых два известных в стране линкора, «Октябрьская революция» и «Марат», получили сильные повреждения, были потоплены два эсминца. Фашисты изо всех сил стремились сломить моральный дух населения и защитников города.

Но это были напрасные хлопоты.

В эти дни нашему командованию стало известно, что немецкие танковые соединения приступили к погрузке техники на железнодорожные платформы, а 36-я моторизованная дивизия начала своим ходом марш в сторону города Пскова. Стало понятно, что они уходят от Ленинграда к Москве на помощь группе войск «Центр».

Это значило, что под Ленинградом немцам уже будет трудно нарастить силу удара.

Бои продолжались еще несколько дней, но без видимых для немецкой армии результатов. В конце сентября разведка с разных мест начала докладывать, что немцы закапываются в землю, явно переходя к обороне. Это означало, что наша оборона на южных окраинах города устояла и враг не смог решить поставленной перед ним задачи – запереть город в плотное кольцо. Это был несомненный успех. Теперь встала очередная задача – освобождение города от блокады.

Уже после войны стала известна директива Гитлера «О дальнейшем существовании Ленинграда», которую он издал в эти дни, а точнее, 22 сентября 1941 года. В ней, в частности, указывалось, что «фюрер решил стереть город Петербург с лица земли… Предполагается сравнять его с землей».

И хотя тогда ленинградцы не знали об этой людоедской директиве, но по поведению фашистов они понимали, что именно такая участь ждет любимый город и всех его жителей.

Такова была общая обстановка на Ленинградском фронте в сентябре 1941 года. На ее фоне хорошо высвечивается жизнь нашей семьи и всех ленинградцев в окруженном врагами городе.

Обстановка в городе и вокруг него продолжала ухудшаться. Мы это чувствовали, как говорится, на своей шкуре. В начале сентября немцы приступили к артиллерийским обстрелам Ленинграда, а вскоре начались постоянные воздушные налеты, днем и ночью. Сила и интенсивность бомбардировок постепенно наращивалась.

Немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы и бомбы большого калибра весом до 1000 килограммов, а также бомбы замедленного действия.

Одна такая бомба попала в недалеко расположенный от нас четырехэтажный дом. Бомба пробила крышу, однако не взорвалась и застряла где-то на уровне третьего этажа. Было выставлено оцепление, которое не подпускало людей близко. Тем не менее, собралось много любопытных, преимущественно детей. Саперы пытались извлечь взрыватель. Все понимали, что это смертельно опасная работа. Только на второй день им удалось выполнить свою задачу. Некоторое время обезвреженная бомба лежала на земле. Весом она была не менее 500 килограммов, а может быть и более. Она была похожа на огромную ужасную акулу. Я, как и каждый из собравшихся, представлял, что произойдет, если такое страшилище взорвется рядом.

Между тем, бомбы падали с неба все чаще и чаще. С объявлением воздушной тревоги мы всем семейством быстро собирались и спешили в бомбоубежище, расположенное в подвале госпиталя. Это помещение было огромным, с низкими сводчатыми потолками. Пока мы с маленькими братьями добирались до бомбоубежища, в него спускали с верхних этажей госпиталя раненых бойцов. И к нашему прибытию подвал был уже полностью ими заполнен.

Тяжело раненые лежали на носилках, те, которые могли ходить, приносили с собой табуретки и сидели на них, кому табуреток не доставалось, – сидели на холодном полу. От скопления народа было очень душно.

В скудном освещении мелькали халаты медсестер, раздавались стоны, просьбы раненых. Периодически в дверях возникала фигура очередного прибывшего в подвал раненого. Как правило, он сразу провозглашал: «смоленские есть?» Или, допустим, «брянские есть?» Получив из какого-то угла ответ, сразу направлялся туда. И в этом углу начиналась оживленная беседа. Традиция землячества в годы войны среди русских людей была очень развита.

Меня удивляло, что раненые говорили о чем угодно, но только не о войне. Я пытался задавать им вопросы о том, где кто из них был ранен, как они воевали, но в основном все отвечали неохотно. Возможно, это было связано с общей тяжелой обстановкой на фронте. Хвалиться было нечем. Гораздо охотнее они сами любили разговаривать с нами, детьми, задавали вопросы о нашем житье-бытье, интересовались, кто из родных воюет на фронте. Изредка мы получали от них подарки – то кусочек сахара, то какой-то сухарик.

Все это происходило на фоне постоянных взрывов. Иногда бомбы взрывались так близко, что все массивное старинное здание госпиталя ходило ходуном.

Мои первые самые сильные воспоминания о пережитом страхе в период ленинградской блокады связаны именно с этими фашистскими ночными бомбардировками города в сентябре 1941 года. До сих пор живы в памяти картины, как мы с мамой и маленькими братьями, сжавшись в комочек, сидим на полу в углу бомбоубежища среди множества таких же людей, застывших в ужасе от ожидания возможного попадания бомбы и мгновенной смерти. В такие моменты наступало трудно объяснимое ощущение общности своей судьбы с судьбами стоящих, сидящих и лежащих на носилках раненых, больных, истощенных взрослых и детей. Наверное, такое же чувство переживают пассажиры авиалайнера, обнаружившие, что их самолет падает и они находятся на пороге смерти. При этом каждый их них надеется на чудо, которое спасет их.