Этой крупы нам хватило практически на месяц. Кашу мама давала нам во второй половине дня, когда удавалось достать топливо, разжечь печку и принести воды. После этого шел процесс варки каши, за которым мы жадно наблюдали. Затем наступал самый волнующий момент, когда мама раскладывала нам кашу по блюдечкам. Мы ее жадно поглощали, а затем тщательно вылизывали блюдца языком. Конечно, чувство насыщения от такого количества еды не наступало, но мы перестали так быстро терять силы.

Меня постоянно преследовала мысль: что же будет с нами, когда крупа закончится? Единственная надежда была на отца, что он придет и каким-то образом нас спасет. Мать по-прежнему почти каждый день ходила в Смольный, в штаб фронта, узнавать, нет ли вестей об отце. Но вестей не было.

Тут еще одна проблема свалилась на мою голову – у матери подходил срок родов. В нашей семье было четверо детей, и я уже примерно представлял, как это происходит. Сначала у матери растет живот, потом она отправляется в больницу, а вскоре возвращается с очередным братиком. Но до сих пор меня это не касалось. Всем занимался отец. На этот раз я со страхом смотрел, как увеличивается живот у матери, и не представлял себе, как это будет происходить в условиях, в которых мы сейчас существовали.

Однажды мама посадила меня рядом с собой и начала разговор, как говорят – с глазу на глаз:

– Хотя по возрасту тебе еще рано знать обо всем этом, – сказала мама, – но обстановка такая, что я вынуждена об этом говорить. Так вот, скоро у вас будет новый братик. Для того, чтобы он появился, мне надо попасть в больницу. Поэтому, как только мне станет плохо и я тебе скажу об этом, ты сразу беги к дежурному по госпиталю и передай ему эту записку. Записка будет лежать вот здесь, на столе. А сейчас пойдем в госпиталь и я покажу тебе, как найти дежурного.

Мы отправились в госпиталь. Там мать договорилась, что, получив от меня записку, дежурный окажет нам необходимую помощь.

Обстановка между тем продолжала ухудшаться. Голод и холод терзали нас уже в полную силу. Мы укутывались во все, что было в доме, и в таком виде находились и днем, и ночью. Наша мама прикладывала все возможные усилия, чтобы как-то приодеть нас. Она нигде не училась шить, но сейчас постоянно этим занималась. Из военной формы отца она постепенно сшила нам различную зимнюю одежду. Для меня она изготовила из отцовской шинели зимнее пальто на вате, правда, без воротника.

Я спасался в нем от стужи на улице и укрывался им дома ночью. На голове я носил отцовский военный шлем с остроконечным шишаком и большой звездой впереди. Когда стало совсем холодно, мама достала где-то для меня шапку-ушанку. Примерно столь же живописно были постепенно приодеты мои младшие братья.

Если у коренных ленинградцев в квартирах хотя бы были одеяла, подушки, мебель, то у нас практически ничего не было. Поначалу, когда мы только приехали в Ленинград, у нас не было вообще никакой мебели и мы все спали на полу. Укрыться тоже было нечем.

Пока было тепло, большую часть времени проводили на улице, дома только ночевали. С наступлением холодов маме удалось выпросить в госпитале три железные кровати, а также несколько ватных матрацев и каких-то старых то ли одеял, то ли попон, которыми когда-то военные, видимо, укрывали лошадей.

Эти приобретения помогли нам облегчить «вход в холода». Когда пришла зима, комната, при всей ее убогости, стала нашим основным жизненным рубежом. Кровати составили рядом, настелили матрацы, подушки. Ложились вместе поперек кроватей, благо все были маленькие. Накрывались также сообща, согревая друг друга. Так мы старались решать проблему сохранения тепла. На дверь коридора прибили скобы, между которыми устанавливали на ночь брусок, хоть и слабенькую, но все же защиту от возможных грабителей или бандитов.

Ко всему прочему, с наступлением холодов почти прекратилось получение информации. У нас не было ни радио, ни газет. Скудные сведения получали от военных или в очередях за хлебом.

Маме становилось все хуже и хуже. Она была уже не в состоянии ни ходить в город за хлебом, ни искать топливо для печки. Эти миссии были возложены на меня.

Проблема состояла в том, что надо было «как зеницу ока» беречь продовольственные карточки. Их утеря была равносильна голодной смерти. Среди людей ходило много разных жутких историй о том, как кто-то потерял продовольственные карточки, или их украли, и к чему это привело.

У нас в семье долгие годы после войны хранилась одна продовольственная карточка, поэтому я хорошо помню ее вид.

Она представляла собой листок цветной бумаги, расчерченный на квадратики. В каждом квадратике было напечатано слово «хлеб» и сокращенно указано число, месяц и год. Каждый раз при получении пайка вырезался соответствующий квадратик. Примерно также выглядели карточки на другие продукты.

Кстати, в очередях приходилось слышать самые фантастические слухи. Однажды один старичок на полном серьезе утверждал, что на выручку Ленинграду идет конная армия Буденного и скоро нашим бедствиям конец. Видимо, так хотелось верить в это, что я, придя домой, радостно сообщил эту новость своему семейству.

Поздней осенью в городе начали много говорить о разгуле бандитизма и преступности. В очередях постоянно рассуждали о каких-то конкретных фактах убийств, грабежей и тому подобных вещах. Хотя у нас нечего было грабить, но ведь мы жили в изолированном маленьком домике, дверь которого была абсолютно ветхой, а кто их, бандитов, разберет, что у них на уме. Так что каждую ночь мы трепетали не только от холода, но и от страха.

Через некоторое время немцы прекратили воздушные налеты, но зато регулярно начали вести обстрел города из крупнокалиберных орудий. Эти обстрелы стали постоянными спутниками нашей жизни.

Уже после войны я узнал, что фашисты постепенно создали вокруг Ленинграда довольно крупную группировку орудий большой и особо большой мощности. Там были немецкие орудия калибром до 600 миллиметров, чехословацкие гаубицы калибром 420 миллиметров. После окончательного снятия блокады Ленинграда, уже в 1944 году, немцы не сумели вывезти значительную часть этих орудий, и они попали как трофеи в руки советских воинов. Многие из них были выставлены на обозрение, если память не подводит, на Дворцовой площади. После возвращения из эвакуации я там, естественно, побывал. Увидел эти чудовищные сооружения, которыми нас пытались сломить и уничтожить. Рядом с орудиями были выложены их снаряды. Вес самых тяжелых доходил до 1000 килограммов. Пушки имели дальность действия, которая позволяла им простреливать весь город.

Мама никогда ранее не имела дел с картами, а тут вдруг начала почти ежедневно гадать. Главным желанием этих гаданий было узнать, когда вернется отец. Она по-прежнему ходила в Смольный, но там ничего об отце не могли сказать. В наших душах пропадала последняя слабая надежда. Невольно приходила в голову мысль о том, что он или погиб, или попал в плен. От этой мысли становилось жутко. Мы уже ясно понимали, что в этом случае нашу семью ждет неизбежная смерть.