Но потом появляются революционеры-демократы, огромное влияние оказывает марксизм и прежде всего атеизм. И нельзя забывать ненависть Энгельса и Маркса к России… Даже в Советском Союзе — в стране победившего коммунизма, где памятники Марксу и Энгельсу, где привилегированный Институт Маркса — Энгельса — Ленина, — никогда не было опубликовано полное собрание сочинений Маркса и Энгельса, чтобы не мучить советских людей подобным раздвоением. Энгельс даже в опубликованных трудах называет славян «ничтожным мусором истории», а Россию «варварской расой», и Бакунину дает отпор просто в лоб за то, что тот предлагает соединиться всем нациям в будущем после революции, когда мы все протянем друг другу руки. Энгельс отрезает: есть революционные нации, а есть контрреволюционные. И общности между ними никакой не может быть. И за контрреволюционными (пророссийскими) стоит грозная сила варварской России, о которой писал Маркс в неоконченном предисловии к своей работе, которая потом была издана в «Нью-Йорк тайме» выдержками. А полностью была напечатана в Англии, где он в Лондоне и прожил 25 лет до кончины. Мне говорил один историк, что источниками статей Маркса времен Крымской войны были публикации в британской прессе капитанов британских кораблей, осаждавших Севастополь. Пропаганда против противника — это естественно. Маркс писал, что русские выросли в кровавом болоте монгольского рабства. А вот европейцы мужали в суровом героическом тевтонстве.

Вот это отношение классиков к славянам перешло к марксистам, а поскольку марксизм и атеизм были приняты официально, то оно утвердилось. А поскольку русское сознание радикально и пламенно, ему неинтересна просто какая-то реформатская постепенная эволюция и деятельность, ему надо все или ничего, то Марксовы суждения о России и русском народе были приняты как догма. Лев Тихомиров пишет: чем больше человек был верующим до впадения в атеизм, тем большим радикалом и ниспровергателем он потом становится. Потому что он сохраняет христианскую психику, просто вместо Бога ставит себя на его место: «Се, я творю все новое!» Безусловно, уже к началу века во всей западной мировоззренческой раме, особенно в англосаксонской, Россия была варварской страной, препятствием для демократии. Раз тирания, ее не надо жалеть. Даже когда Февральская революция случилась, а потом и Октябрьская, полковник Хауз посоветовал президенту Вильсону поздравить большевиков, хотя рухнула союзница по Антанте. И вот Брестский мир. А как Черчилль возмущался Брестским миром и писал тогда, что Россия победу уже держала в руках, что «мы их привыкли считать прогнившей тиранией, но силу России можно измерить той силой ударов, которые она способна выдержать… Держа победу уже в руках, она пала на землю, заживо поедаемая червями». Так Черчилль, герцог Мальборо, относился к большевикам.

Он понимал, что большевики оставят Восточный фронт, придется еще самим повоевать с кайзеровской Германией. Хотя победа уже была нами определена, основной массив сухопутных сражений был на Восточном фронте. И ведь мы спасли Францию от неминуемого погрома буквально в первые три месяца войны. Маршалу Фошу приписывают фразу: «Если бы не жертвенная помощь России…» С мольбой обратились, и пошло русское неподготовленное наступление.

Мой дед первый свой Георгиевский крест получил за вынос полкового знамени из Мазурских болот, где погибла армия Самсонова. Последний — за Брусиловский прорыв, по-моему. А еще один — за эпизод, который мог бы войти в приключенческий фильм. Они на разведку поехали на лошадях, пробрались к какому-то дому, где пили шампанское австрийские военачальники. Сняли часовых, он ворвался в дом, схватил генерала, положил через седло — и ускакал с ним, и привез к своим.

С уплотнением мира внешняя сторона любой революции усиливается. Революция, безусловно, зреет внутри, но то, в какую сторону зашатавшееся государство опрокинется, зависит от многих, в том числе внешних факторов.

Есть честные, замечательные люди, идеалисты, верные коммунистической идее, я им говорю: вы же наследники «Духа мая 1945-го», а не Октября 1917-го! Однако они не всегда могут это принять. А если бы вы приняли идею мая 1945-го, за вас бы пошло в два раза больше людей, потому что это уже другой Советский Союз.

С другой стороны, наверное, правы те историки, которые утверждают, что вся интеллигенция, правящая верхушка в 1917 году оказалась невероятно беспомощной. Они полностью все развалили. Чтобы сковать железными обручами, а иначе страну уже тогда было не собрать, нужны были такие беспринципные, циничные люди.

Родоначальники революционного террора и самого этого термина — это французские якобинцы, у нас были эпигоны. Не надо искать вину, как Дзержинский говорил и Стучка, внутри контрреволюционного класса. Они не вольны в своих поступках, потому что они являются продуктом социальных условий. Надо просто посчитать, сколько их надо уничтожить. Это теория революционной законности, такая же, как была у Робеспьера.

Советский Союз сам в своем поступательном развитии преодолел те ранние большевистские максимы, которые рассматривались исключительно как инструмент для победы коммунистической идеи вовне. Крупнейший британский историк Арнольд Джозеф Тойнби прямо пишет, что Денин и Троцкий хотели Россию сделать инструментом для возвеличивания коммунистической идеи и отличие Сталина в том, что он, поняв, что не будет никакой мировой революции, коммунистическую идею использовал как инструмент для возвеличивания страны, которая ему оказалась вверена.

Сталина они ненавидят не за репрессии, которых было не меньше уже при Ленине и Троцком, когда без суда и следствия расстреливали. Папе моему было 12 лет, он слышал, как стрекотал пулемет каждый день в Чернигове, где он родился. Каждый вечер черный автомобиль то гимназистку, то архитектора, то инженера, то учителя гимназии забирал. Хорошо, его отец умер до этого, был директором народного училища. Матушка преподавала в гимназии, а потом участвовала в кампании ликбеза, всеобуча. Есть фото: она среди крестьяночек, единственная без платочка, с пучочком. Поэтому папе было разрешено потом поступать в высшее учебное заведение, несмотря на кампанию пролетаризации высшего образования.

Он это помнил и говорил, что народ вообще был в недоумении. Он помнил, что во время Гражданской войны (ему было 12–13 лет) они все время кого-то прятали на чердаке. То евреев от петлюровцев, то красных от белых, то белых от красных.

Вот мы говорим о сознании, об истории. Если первые шаги большевиков в области образования — это создание Института красной профессуры, полное искоренение в сознании прошлого как образов, которым можно поклоняться, то сама советская власть к началу 30-х годов поняла, что войну, которая неизбежно будет, с такой идеологией выиграть невозможно. Что пойдут братья по классу, одетые во вражескую форму, причем одержимые идеей не революции, а мирового господства. Этому было нужно противопоставить