Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако в логической цепочке оказывается пропущен целый ряд звеньев – и у нас остаётся множество недоумённых вопросов: почему мальчик не только тронул запретный цветок, но ещё и «додумался» его пересаживать? почему он воспринял запрет как повеление? что происходило в его сознании, когда он смотрел на цветок вместе с отцом и когда направлялся его выкапывать?
Но каковы бы ни были ответы на эти вопросы, ясно одно: описанный случай никакое не озорство, а расхождение речи с пониманием. Доказательством этого служит сама память о нанесённой в детстве душевной ране. Хотя и отца тоже можно понять: его бурная реакция вызвана сильнейшим стрессом от вопиющего несоответствия сказанного и сделанного.
Очень похожая ситуация описана в «Детстве Тёмы» Николая Гарина-Михайловского: восьмилетний мальчуган стоит над случайно сломанным цветком, с ужасом вдумывается в безвыходность своего положения и неотвратимость наказания. Данный эпизод интересен тем, как ребёнок выходит из создавшегося положения и что за этим следует…
«…Быстро, прежде чем что-нибудь сообразить, нога мальчика решительно ступает на грядку, он хватает цветок и втискивает его в землю рядом с корнем. Для чего? Смутная надежда обмануть? Протянуть время, пока проснётся мать, объяснить ей, как всё это случилось, и тем отвратить предстоящую грозу? Ничего ясного не соображает Тёма; он опрометью, точно его преследуют все те ведьмы и волшебники, о которых рассказывает ему по вечерам няня, убегает от злополучного места, минуя страшную теперь для него террасу, – террасу, где вдруг он может увидать грозную фигуру отца, который, конечно, по одному его виду сейчас же поймёт, в чём дело. Он бежит, и ноги бессознательно направляют его подальше от опасности…»
Обратим внимание: авторский вопрос «для чего?» и авторские же предположения формулируются с позиции взрослого – рациональной, прагматической, здравомыслящей. Сам ребёнок, конечно, не думает ни о чём подобном – его действиями движет лишь безотчётный страх, его поведение спонтанно и почти не мотивировано. Это те же самые беспамятство, транс, смешение чувств, что и в случаях озорства, только не инициативные, а защитные. В отсутствие подходящих мыслей и нужных слов, единственно возможным, реальным, спасительным становится действие: «хватает», «втискивает», «убегает».
Очень показательно и то, что это действие, в свою очередь, происходит в том же «потустороннем» антураже, в каком развёртывают мифологические и сказочные сюжеты. Упоминание ведьм и волшебников – это уже сугубо детский взгляд на ситуацию, взгляд из той самой квазиреальности, о которой говорилось в начале главы. Заметим также: одна и та же терраса выглядит для Тёмы совершенно по-разному в час забавы и в минуту отчаянья. Примечательна и уверенность мальчика в проницательности отца, равно как и в его неопровержимом праве карать и наказывать…
Наконец, зададимся вопросом: понимает ли здесь ребёнок, что поступил плохо? Безусловно. Но понимает ли он, почему именно это плохо, и сознаёт ли бессмысленность сокрытия проступка? Хочется ответить: нет. Но правильнее ответить: неизвестно. С одной стороны, аффект, замешательство, паника; но с другой – восемь лет парню. Уже не совсем маленький…
Манипулятивность детского поведения и репрессивный характер детского языка воплощается также в «железобетонной логике», которой соответствует известное латинское выражение «кви про кво» (qui pro quo – «кто вместо кого», «одно взамен другого»). У взрослого возникает сперва недоумение, затем непонимание, а потом и словесное бессилие. Хорошую иллюстрацию находим в романе Нелл Харпер Ли «Убить пересмешника».
«Пришёл из школы Джим и сразу спросил, чтó это я жую и где столько взяла. Я сказала – нашла.
– Что найдёшь, есть нельзя.
– Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.
Джим недоверчиво хмыкнул.
– Нет, правда, – сказала я. – Вон на том дубе, который поближе к школе.
– Выплюнь сейчас же!
Я выплюнула. Всё равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.
– Я полдня её жую и ещё не умерла, меня даже не тошнит.
Джим топнул ногой.
– Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрёшь!
– Ты ведь тогда тронул стену!
– Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же! Слышишь?
– Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдёт…»
Перед нами не просто строптивость, но типичнейший образчик детского мышления и детской речи. Так, если для старшего брата значимо понятие «неизвестная пища» (= подозрительная, опасная, непригодная к употреблению), то для младшей сестрицы актуально понятие «известное место» (= вызывающее доверие ко всему, что там находится). В детской головке моментально выстраивается (псевдо) логическая цепочка: жвачка обнаружена не на земле, а на дереве – дерево растёт неподалёку от школы, а не где-то далеко – значит, можно жевать.
Подчинившись давлению своего юного воспитателя, малышка всё же выплёвывает жвачку, но, опять же, с характерным комментарием: сработал не сам запрет, а исчезновение вкуса. Дальше следует очередной убойный «аргумент»: раз за полдня не стало плохо – стало быть, продукт съедобен. Это окончательно выводит Джима из терпения, но он ещё пытается действовать по взрослому сценарию: напоминает («Ты что, не знаешь…?») и грозит («Помрёшь!»).
Но всё тщетно. Ответная реакция сестры – перевод разговора на другой предмет: она припоминает что-то вовсе «не в тему» и даже «вне времени» («тогда тронул стену» – когда именно? и при чём тут это?). В результате брат не испытывает ничего, кроме бессильного раздражения. А своенравная сестрица закрепляет свою победу отказом полоскать рот. Причём вновь совершенно нелогично и неубедительно. Однако очень-очень по-детски…
Наконец, есть ещё один, ускользающий от внимания, но значимый момент. Наверняка вы замечали, как маленькие дети разговаривают будто бы «сами с собой» – вообще в отсутствие взрослых, в пустой комнате. Иногда малыш что-то произносит «в пустоту» или «поверх» присутствующих, причём не испытывая ни малейшего смущения или неловкости.
Скорее всего, многим приходилось наблюдать и такой эпизод. Играющий ребёнок в какой-то момент приближает своё лицо к лицу взрослого (а порой даже слегка поворачивает его ладонями) и выдаёт нечто вроде «это папа!», «вот няня!» и т. п.
Или такая знакомая картинка: девочка лет двух забавляется в песочнице, мама увлечённо болтает с подругой чуть в стороне. Беря в руки очередной предмет – совок, ведёрко, формочку – девочка как будто демонстрирует их кому-то постороннему, но незримо присутствующему на детской площадке, и громко сообщает: «Вот савосек! Это ведёйко!..»
Возникает вопрос: кому же адресована эта речь?
«Адресат подобных высказываний не столько взрослый собеседник, сколько некая сущность, которую можно было бы условно назвать держателем языка или авторитетом языка. ‹…› Ребёнок свидетельствует перед авторитетом, к которому прежде всего обращена его речь, о том, что происходит в мире. Пользуясь своей способностью, в которой он не сомневается, способностью давать имена происходящему, он обличает действительность, указывает её черты, произведшие на него впечатление». Такой необычный, но интересный ответ предлагает выдающийся философ Владимир Бибихин[29].