Помимо арестов, в начале 30-х годов чекистами в отношении «социально близких» применялась и так называемая профилактика, ставшая основным методом работы с инакомыслием в КГБ 1960–1980 гг. Лиц, критиковавших советские порядки, вызывали в «органы» и там предупреждали о необходимости вести себя потише. Так, в информации ОГПУ для Барнаульского горкома ВКП (б) от 23 марта 1932 г. говорилось, что жена рабочего Чулкова «ходит по квартирам рабочих и ведёт следующий разговор, что меня уже два раза таскали в ГПУ за то, что я говорю, что эта власть заморила рабочих… а я говорила и буду говорить, чтобы эта власть скорее провалилась»[40].

Чекистский аппарат, доставшийся Алексееву от предшественника, был готов к любым зверствам. Привычно били и издевались над арестантами и во всех отделах краевого управления, и в местных горрайотделениях, и в лагерных пунктах. В октябре 1932 г. прокурор Запсибкрая в циркуляре, адресованом городским и районным прокурорам, отмечал, что органы ОГПУ повсеместно грубо нарушают законность: арестовывают «социально близких», затягивают сроки пребывания под стражей, а также избивают допрашиваемых и создают «невыносимые условия содержания».

Что касается полпреда, то его боялись сами сотрудники. Годы подполья и службы в ОГПУ не лучшим образом повлияли на характер Алексеева: этот внешне привлекательный высокий блондин отличался крайней грубостью, работая с подчинёнными методом накачек и разносов.

Запомнив, как Алексеев гонял новосибирских чекистов, его личный парикмахер Иван Вертинский, арестованный в 1937-м, рассказал следователю, что полпред гораздо лучше относился к нему, нежели к своим подчинённым: «Алексеев грубо обращается с сотрудниками, материт их и выгоняет из кабинета. Я хвастался, что… Алексеев и его секретарь Соснин ко мне относятся лучше, чем к оперативным сотрудникам, что я превратился в «дворцового брадобрея», что мне доверяют и дают брить важных арестованных генералов… [в том числе], кажется, Болдырева…»

Алексеев действовал очень активно и инициативно, поэтому вряд ли его имел в виду Г. Г. Ягода, когда 23 сентября 1933 г. объявил приказ «О дисциплине в органах и войсках ОГПУ», в котором недовольно констатировал: «Ряд ПП шлют длинные телеграммы, в которых не всегда понятно, кто и за что арестован, за многословием которых не видно содержания. Часто эти длинные телеграммы прикрывают оперативную бездеятельность аппарата»[41]. Аппарат Алексеева совершенно невозможно было упрекнуть в бездеятельности.

О террористической деятельности Алексеева наглядно свидетельствуют следующие ставшие известными цифры. Так, за 1932 г. только в тюрьмах и колониях края (без Сиблага ОГПУ) от голода и болезней погибли 2.519 чел. Во второй половине 1932 г. чекистами было арестовано более 2.200 «вредителей» и «расхитителей социалистической собственности». Всего же в течение 1932 г. по ст. 58 УК было арестовано 10.980 чел. Подавляющее большинство политзаключенных осуждалось во внесудебном порядке тройкой при полпредстве ОГПУ, которую возглавлял сам Алексеев или его ближайшие помощники.

Доля судебных учреждений в решении судьбы привлекавшихся по политическим статьям была многократно меньше — за 1932 г. народные суды края осудили 90.548 чел., в том числе 248 — по ст. 58. В 1933 г. нарсуды осудили 90.536 чел., из них 138 «контрреволюционеров» (в тот год тройкой только расстреляно было примерно в 10 раз больше). С декабря 1932 г. по июнь 1933 г. в крае оказалось арестовано около 15 тыс. деревенских «вредителей», из которых порядка 12 тыс. за тот же период было осуждено, а 1.500 — освобождено как необоснованно привлечённые. В том же году на о. Назино и в его окрестностях в Нарыме по вине лагерной администрации голодной смертью погибли несколько тысяч городских жителей, выселенных из Москвы, Ленинграда и других крупных городов как «социально-вредный элемент». Смертность заключенных Сиблага ОГПУ в 1933 г. составила 15,9 % от среднесписочного состава, что означало гибель от голода и эпидемии тифа 7,7 тыс. человек [42].

Писатель Р. В. Иванов-Разумник, сидевший в новосибирской тюрьме осенью 1933 г., вспоминал о некоторых сокамерниках: «Был здесь и нагловатый гепеушник, обвинявшийся «в преступлениях по должности». Он нисколько не унывал и был уверен, что во всяком концентрационном лагере снова всплывёт на командные высоты. Был здесь и доставленный по этапу из Петербурга бывший помощник инспектора милиции по обвинению в бандитизме. Красочно рассказывал, как в отделении милиции избивают арестованных до полусмерти, «да так, чтобы никакого знака на теле не оказалось». Был здесь и рабочий из Минусинска, арестованный за то, что брат его принимает участие в каких-то «чёрных бандах». Был здесь и бывший красный партизан, ныне служивший в каком-то учреждении. Целая группа лиц там «созналась» во вредительстве, а вот его никак не могли уговорить и убедить, что он тоже должен «сознаться». То, что он рассказывал, было до того потрясающим, что не только в Англии, но даже где-нибудь и в Сербии немедленно арестовали бы следователей, так ведущих дело»[43].

Спецификой сибирской ситуации в период работы нового полпреда был голод. В поражённой рядом неурожайных лет Сибири, где темпы коллективизации и хлебозаготовок били рекорды, голод начался ещё осенью 1931 г. и продолжался до 1934-го. В докладе одного из ответственных работников, подготовленном для ЦКК ВКП (б) и адресованном Я. Э. Рудзутаку, Н. К. Антипову и А. И. Криницкому, говорилось, что на 1932 г. 70 % западносибирских колхозников не имели коров, а остальные должны были лишиться последней скотины в ходе обязательных мясопоставок. Падёж молодняка в совхозах составлял две трети от численности.

Чиновник делал вывод, что колхозы и совхозы «прокормить страну… в ближайшее время не сумеют». Также он заявил: «Я не видел ни одного колхоза, в котором бы не произошла огромная убыль населения из-за бегства из деревни в город. Причём это бегство происходит семьями и избы совершенно заколачиваются»[44]. Оставленные без семенного зерна, особенно пострадали многие алтайские районы, где люди массами опухали и умирали от голода.

Однако на территории современных Новосибирской и Омской областей тоже свирепствовал голод. Инспектор Барабинского райздравотдела в марте 1932 г. обследовал большое село Карповка (1000 дворов) и обнаружил из живности двух куриц, петуха и несколько тощих собак. Около 500 семейств уехали, побросав дома, остальные страдали от дистрофии, собирали падаль, опухали. Имевший 650 трудодней колхозник Ф. Бородин, у которого было пятеро детей, на глазах инспектора ругал их: «Черти, не умирают!..»