танцев и болтовни. Кроме того, он никак не мог расслабиться. Постоянно думал об Яззаре, Рильдинтре и своей вынужденной лжи. Чарна же расценила его рассеянность, как очарованность ею, и была невероятно этим довольна.

— Обычно мои кавалеры все равно что услужливые рабы, — говорила она. — Не смеют промолчать, если я спрошу. Не смеют отказать в просьбе. Но в этой вышколенности и услужливости я не вижу ни единого искреннего чувства.

Понятно, почему Чарна не была ни жрицей, ни высокопоставленной чиновницей среди дроу. Она не могла отличить одну сложную эмоцию от другой. Терцию это было даже на руку. Он мог позволить себе роскошь раздумий.

Стоило только выйти за ворота посольства, как из темноты выскользнул Иззе. Словно материализовался из воздуха.

— Долго вы, — сказал он. — Какие новости?

— Никаких. Разве что я наконец поговорил с вашим матриархом начистоту, и мне это совсем не понравилось.

Иззе нахмурился:

— О чем вы?

— Не стройте из себя дурачка. Ваш дом собирается прибрать Онте к рукам.

— Ах это…

Терций остановился, грозно посмотрел на Иззе. Тот вздохнул:

— Люди не так сильны, как семьдесят лет назад. На троне сидит мальчишка, которым вертит жадная аристократия во главе с главным жрецом. Они вскормили его из золотой сиськи и будут вертеть им всю жизнь. Да если он до самой смерти будет гадиться в штаны, они будут только рады. Чем наша власть хуже?

— Солнце. Разве не очевидно? — Терций покачал головой. — Хотя, вам, конечно, этого не понять. Вы родились, выросли и умрете в темноте, но люди так не смогут. Это уже не сотрудничество, а захват.

По лицу Иззе трудно было прочитать эмоции. Он оглядел Терция с ног до головы, потом сказал, осторожно роняя каждое слово:

— Тогда Онте придется показать силу. Силу, а не подлость. В подлости мы все равно искусней.

Всю дорогу Терций думал о словах Иззе, о силе и подлости. А если весь заговор против дроу был садозащитным проявлением подлости со стороны Онте? И за этим стоят чиновники, которые могут убрать его одним щелчком пальцев? Терций провел остаток ночи, запершись на все окна и двери, словно рыцарь внутри башни накануне штурма, и все равно вздрагивал от каждого вскрика ночной птицы.

Утро он встретил ослабевшим от бессонной ночи. Первым делом проверил, как Амико. Тот все еще находился в трансе. Затем помог Иззе сменить повязку. Его порез начал потихоньку зарубцовываться. Во время завтрака глубоко задумался, что же ему делать. У него есть еще примерно два дня до встречи с Рильдинтрой и много белых пятен на карте его расследования.

— Сегодня я пойду в университет Святого Лура и узнаю, сколько еще учеников было у Сауреса, — сказал Терций, очнувшись от раздумий. — Если кто и знает, где свитки и Эспехо, так это они.

— Я не смогу сопроводить вас внутри, но буду рядом, — ответил Иззе. — Вы помните, что нужно делать?

Терций слегка улыбнулся:

— Помню. Орать как можно громче.

В университете Святого Лура Терций бывал реже, чем в соборе Святого Мельхиора, поэтому поразился, как сильно он изменился за последние годы. Появились новые статуи. Они изображали не только Ткача и Святых, но и эльфов из белого и черного мрамора. Мирское проникло в эти стены. Искусство наполнилось страстью, жизнью, плотью. Даже картины на религиозные мотивы стали гораздо телесней. Глядя на изможденный лик Святого Лура, на складки его небеленого хитона, легче поверить, что этот человек скитался по пустыне, голодал, вел праведную жизнь. Художники научились передавать такую тоску в глазах, такую искру мудрости, что Терций ощутив прилив религиозного экстаза. Он сложил руки и помолился перед картиной, как в прежние годы, пока его вера не пошатнулась. И почувствовал себя лучше, чем в любой из последних дней.

В университете он получил информацию об учениках Сауреса. Оказывается, несмотря на вклад жреца в изучение джаалдаров и теологию, он был не слишком популярен. Всего четыре имени. Все они принадлежали к знатным родам Карамаргосы. Среди них был и Галеасо Масиас, который стал наследником Сауреса, но почему-то не воспользовался своим правом, и Раймундо Эспехо, который спешно покинул город в ночь убийства. Саурес и Эспехо чего-то боялись. Интересно, остальные ученики знают, чего именно?

Они с Иззе отобедали, затем сели у камина, попивая ягодный отвар. Следовало обсудить полученную информацию.

— Почему Масиас не заявил права на дом после смерти Сауреса? — задумчиво спросил Терций, глядя на огонь. — Неужели он не знал? Нужно спросить у него…

— Странно, — ответил Иззе. — Нотариус Сауреса должен был его оповестить.

— Точно! Тут что-то нечисто. Нужно поговорить и с нотариусом, и с Масисасом. Следующий ученик, Раймундо Эспехо, сбежал под ложным именем. Надо узнать, под каким. Дальше, Октавио де ла Фуэнте…

— Убит на дуэли. История даже докатилась до квартала Вечной Ночи, но на фоне Сауреса быстро забылась.

— Подозрительно, — протянул Терций. — Учитель и ученик умирают спустя столь непродолжительное время. Не этого ли боялся Эспехо? Нам нужно срочно поговорить с оставшимися. Точнее мне, с вами вряд ли кто станет вести беседы после случившегося.

— О, Матерь Ночи! — Иззе внезапно рассмеялся. — Спасибо тебе, этот господин наконец усвоил такую простую истину.

Веласко улыбнулся. Как же неловко, что приходится скрывать от Иззе историю с Рильдинтрой.

Итак, кто первый, Галеасо Масиас или Дамасо Ортис, последний ученик Сауреса? Немного подумав, Терций решил сначала нанести визит внезапному наследнику жреца.

Дом Масиаса находился не так далеко от собора Святого Мельхиора Заступника, и это говорило о былом богатстве семьи. Живая изгородь давно требовала стрижки. Некоторые стекла заменены обычным пузырем, а крышу требовалось залатать. В общем, не очень походило на дом наследника богатого рода. Тем удивительней, что Масиас не кинулся на наследство, как голодная собака на мосол.

Попасть в дом оказалось непросто. Сначала никто не реагировал на стук в дверь. Потом на пороге его встретил угрюмый подросток. Когда Терций сказала, что хочет поговорить с хозяином дома, тот помрачнел, позвал мать, и вот спустя какое-то время Терций был принят женой Масиаса, хрупкой белокурой женщиной средних лет. Она была одета в добротное, но небогатое платье, без каких-либо украшений.