«Смерть от утопления», — проносится у меня в голове.

— Но разве они не могут перевоплотиться в другое обличье? Ну, скажем, птицы, рыбы или еще кого-нибудь, кто способен преодолеть реку? Или тогда они, по крайней мере, безвредные?

С тех пор, как мадам Беррье в Нью-Йорке сообщила мне, что падшие души способны менять обличья, я не могу без страха глядеть на толпу.

Эдмунд качает головой.

— В отличие от других падших душ, способных переходить от одного обличья к другому, гончие живут и умирают в одном теле. Они с радостью принимают это условие, ибо лишь одна роль более почетна, чем должность адской гончей.

— Какая еще роль?

Вытащив из кармана яблоко, Эдмунд скармливает его серой кобылке.

— Быть членом легиона, личной гвардии Самуила. Адские гончие охраняют только пограничье на пути в Алтус, а члены легиона, исполняя приказания Самуила, свободно разгуливают среди людей и способны преображаться. Да, вам следует опасаться всех падших душ в человечьем обличье, но превыше всего бойтесь Самуилова легиона за злобу и коварство.

— Как же я узнаю их? Я и так уже не верю ни человеку, ни зверю: боюсь, что они окажутся падшими душами.

Я даже измерить не могу этот новый страх, новую угрозу.

— У них есть отметина. Во всяком случае, когда они в человеческом облике.

Эдмунд смотрит в землю, отводит глаза, стараясь не встретиться со мной взглядом.

— Какая отметина?

Он показывает на мое запястье, хотя сейчас оно скрыто рукавом куртки.

— Змея, как у вас. Только вокруг шеи.

Мы молча стоим во тьме, каждый с головой погружен в свои мысли. Я уже не глажу лошадку, и она ласково толкает меня носом, напоминая о себе. Я легонько похлопываю по серой морде, мучительно стараясь выбросить из головы образ особенно жестокого легиона падших душ с ненавистной отметиной на шеях.

— И сколько, по-вашему, у нас времени? — наконец спрашиваю я, снова обратившись к самому насущному вопросу.

— Сегодня мы скакали весь день довольно быстро. Я старался держаться курсом на Алтус, при этом петляя по лесу, чтобы сбить их со следа, хотя бы на какое-то время. Да еще и река — пусть не очень глубокая, но даже такая может напугать гончих. Хочется верить, что они хотя бы ненадолго остановились, прежде чем пересекать ее.

Я изо всех сил стараюсь не поддаваться досаде и страху.

— Так сколько у нас времени?

Эдмунд опускает плечи.

— Самое большее — пара дней. Может, чуть больше, если мы будем скакать так же, как сегодня, и нам очень, очень повезет.

Перед сном я рассказываю Соне и Луизе о гончих. Мои подруги ничуть не удивлены, но обе тихи и подавлены, болтать не хочется, и мы молча устраиваемся в палатке. Эдмунд остался сторожить лагерь, пока мы с Соней и Луизой спим. Лежа в тепле и уюте, я испытываю угрызения совести, но понимаю, что все равно не могу предложить Эдмунду помощь в охране лагеря.

Этой ночью я больше всего боюсь не адских гончих, а мою сестру.

Я много думаю о встрече с ней на Равнинах Иномирий. Стоит признаться, мысль эта мучает и пугает меня с тех пор, как Эдмунд рассказал про Элис и Джеймса. Игра, в которую Элис втянула Джеймса, очень опасна. А я не сомневаюсь в том, что это игра.

Элис делает все возможное и невозможное, чтобы привести Самуила в наш мир и получить власть, которая, как она считает, принадлежит ей по праву. Известие о том, что они с Джеймсом за время моего отсутствия очень сблизились, больно ранит меня — и все же я не испытываю ни капельки гнева. Лишь страх за Джеймса и, если уж говорить начистоту, укол ревности.

Значит, мне нужно встретиться с Элис. Иного способа распознать ее намерения нет.

Странствия по Равнинам до сих пор кажутся мне делом очень и очень личным, сокровенным, поэтому я дожидаюсь, пока Соня с Луизой заснут. Постепенно дыхание у обеих становится размеренным, ровным, приобретает ритм, характерный лишь для очень глубокого сна.

Я быстро и без особого труда впадаю в диковинную полудрему, которая требуется для бестелесного перехода в мир Равнин. Совсем недавно это меня пугало, а нынче странствие по извилистым тропам Иномирья приносит лишь ощущение свободы.

Я лечу над полями вокруг Берчвуда, почти касаясь ногами земли, но все же не задевая ее. Я все еще не покинула физический мир, а потому гораздо уязвимее, чем при обычных полетах на Равнинах. Однако все равно приходится лететь — ведь это быстрее всего. Ради безопасности мне стоит держаться поближе к земле, закончить дела в Иномирьях как можно скорее, а потом без промедления вернуться в свой собственный мир.

Я лечу вдоль реки — мимо дома, к конюшне. Внизу шумит вода, и мне трудно не думать о Генри. Я не видела его в Иномирьях с тех пор, как он погиб, — да и родителей не видела тоже. Я не пыталась отыскать их на Равнинах, ибо знаю, какой опасности они подвергаются.

После смерти мать с отцом отказались уйти в Последний мир, желая быть поближе ко мне и помочь, если понадобится. С тех пор они постоянно вынуждены скрываться от падших душ, и остается только надеяться, что в каком бы мире они ни нашли прибежище, вместе с ними сейчас и мой брат.

За конюшней, невдалеке, виднеется озеро. Там-то, у самой кромки воды, я наконец и касаюсь ногами берега. Мне все труднее и труднее находить близ отчего дома места, не связанные с какими-нибудь ужасными воспоминаниями, но как раз здесь пока ничего плохого не произошло. Даже в этом ином мире, мире Равнин, я чувствую под ногами упругую прохладную траву. Сколько раз мы с Элис стояли на этом самом месте, босиком, по очереди швыряя камешки в воду и соревнуясь, кто бросит дальше.

Я гляжу в сторону дома, отделенного от меня полем, и не удивляюсь, увидев, что мне навстречу идет сестра. Мне хорошо известно, какую силу имеет на Равнинах мысль. Стоит лишь только подумать о том, кого ты хочешь видеть — человека ли, иное какое существо — и тот, о ком ты подумал, ощутит зов.

Элис идет ко мне со стороны конюшни. Даже такая мелочь — она предпочла идти, а не лететь, — не случайна. Элис напоминает мне: здесь, в Иномирьях, я нахожусь на ее территории. Под защитой призрачного воинства ей не приходится никуда спешить, а вот я вынуждена прятаться и торопиться.

Сестра сделалась более тонкой и хрупкой, чем была при нашем расставании. Она шагает прежней своей самоуверенной походкой, вздернув подбородок и распрямив плечи, словно преподнося себя миру, однако когда она останавливается предо мной, я чуть не отшатываюсь.

Кожа Элис бледна — белее чехлов, которыми укутывают мебель в Темной комнате с тех пор, как умерла мама. Я бы даже решила, что моя сестра больна, но чувствую, как вибрирует во всем ее теле скрытое напряжение: оно гудит, растекается у нее под кожей — как будто под моей собственной. Скулы у нее обострились. Когда-то воплощение женственности, теперь она до того исхудала, что одежда на ней болтается. А при виде глаз Элис внутри у меня все обрывается от ужаса и чувства потери. Трепетное мерцание, всегда свойственное Элис и только ей одной, сменилось неестественным светом, который говорит о древнем пророчестве, сжавшем всех нас в своей хватке, о злобе падших душ, об их власти над моей сестрой. Который говорит мне, что ее уже не вернуть.