показалась соломенная крыша. Жара становится нестерпимой. Я иду медленно, чтобы не выронить свернутую в комок кофточку. В поле тишина. Ни звука, только пение птиц да крик петуха, доносящийся издалека, да еще легкий шелест листьев на деревьях по обе стороны дороги. Спокойствие и безмятежность. Ярко-желтое поле движется нам навстречу… Однако, когда мы подходим к двери дома, на меня наваливается такая усталость, что я опускаюсь на ступеньки крыльца. Здесь не слышно ни звона тарелок, ни смеха. В доме тишина. «Знаешь, Венсан, нам, пожалуй, не стоило приезжать в воскресенье…» Во дворе прямо перед нами старый расшатанный драндулет — открытая машина типа «Дион-Бутон», вероятно довоенного выпуска — до первой мировой войны, на которой воевал мой отец, — автомобиль с высокими, обитыми потертой черной клеенкой сиденьями, с отскочившей кое-где краской — модель 1910 года. Начищенный до блеска, выставленный как в музее, он торжественно возвышался здесь, в окружении уток и кур.

«Держись, — говорит мне Венсан, — может, у нас здесь что-нибудь получится». Я поднимаюсь и, набравшись сил, стучусь в дверь так сильно, как могу. Дверь оказывается не заперта, и, случайно нажав на нее, я влетаю в темноту, «Кто там?» — раздается позади меня женский голос. «Здравствуйте, — говорит Венсан. — Понимаете, она очень голодна». Крестьянка что-то бормочет в ответ. «Голодна, ну и что же? Да нынче все голодные, не одна она». Как вкусно пахнет тушеным рагу! Огромная кастрюля стоит на слабом огне, и ней что-то тушится. Я наткнулась на стул и упала на него. На улице солнце так слепило глаза, что вначале мне показалось, будто в доме невероятно темно, я ничего не видела. Понемногу я свыклась с темнотой и увидела на полу огромный мешок с мукой, а на большом столе — белую миску. «Мадам, — сказал Венсан, — вы видите, у нее нет больше сил». — «Нет сил, — пробормотала сквозь зубы женщина, — а зачем было жениться так рано, да еще в такое время!..» Над кастрюлей, стоявшей на буфете, жужжала оса. «Вы что, не знаете, что ли, продажа запрещена, к тому же я вас не знаю. Если я начну торговать, нечем будет кормить своих, теперь ведь все забирают. Да и что тогда будет с нами?» На буфете стояла литровая едва початая бутылка растительного масла. Я подошла к столу. Полная миска яиц, белых, с налипшими на них остатками перышек. Казалось, яйца еще теплые. Женщина продолжала бормотать: «Такие молодые, и надо же… Еще один лишний рот». У нее были полные щеки, а цвет лица — прямо на зависть. В доме, очевидно, было вдоволь еды. «Жениться таким молодым, в такое-то время!..» «Да нет же, мы не женаты», — произнес Венсан. «Так зачем же вы сюда явились, а?» Я быстро протянула руку к миске. «Венсан, только два! Мы возьмем только два!» Но она схватила меня за руку. «Вон! — закричала она, наливаясь краской. — Вон отсюда! Вот позову мужа с вилами, и он вышвырнет вас отсюда». И тут — сама не знаю почему, очевидно, чтобы хоть что-нибудь сделать, — я закричала. Громко, пронзительно. Просто чтобы хоть что-нибудь сделать.

А женщина, красная от злости, кричала: «Вон, бездельники!»

И снова мы плетемся по пыльной дороге, солнце все так же стоит прямо над головой и беспощадно палит, а вокруг, как и прежде, бескрайние поля. Налево до самого горизонта тянется волнистая равнина с редкими островками деревьев. Вон хижина, а там подальше — еще одна. Соломенные крыши мелькают в зелени листвы. Фермы, где в подвалах полно всякой еды. На лугу, уставившись на нас, стоит бык. Спокойный пейзаж, безмятежная, несмотря на войну, жизнь. «Пройди вперед, Венсан». Я вытащила злосчастную кофточку, расправила юбку, и мы снова уселись на краю дороги, глядя друг на друга. В глазах Венсана было какое-то необычное выражение, какое бывает иногда в глазах собак. Наши рубашки промокли от пота. Хотелось есть. Перед нами, позади поля люцерны, — лес. А я и не знала, что во Франции могут быть такие зеленые просторы. Это было для меня открытием. «У нас, ты знаешь, Венсан, у нас все было иначе». И я принялась рассказывать ему, что в Алжире все вокруг желтое, и моя мать часто говорила: «В этой стране нет никаких других красок, кроме желтой». От этой желтизны даже болят глаза. В детстве я думала, что так повсюду, что весь мир — охряной и синий. Высоко поднявшееся море пшеницы вокруг дома, оранжево-желтый расплавленный металл уходящих в бесконечность полей, по которым вечерами отправляется на прогулку верхом отец. И синева неба, глубокая, густая. Отец, веранда, арабы, стрекотание кузнечиков и цикад, наш дом — белый и снаружи, и внутри. Лишь изредка увидишь здесь фиговое дерево. Я рассказываю Венсану о том, как цветет миндаль. «Смотри-ка, — вдруг говорит он, — вон там тянется ряд деревьев, там должен быть ручей. Пошли». — «Некоторые птицы вьют гнезда в поле. А что, если нам попробовать поймать их?» — сказала я. По узенькой тропинке мы направились через поле. Действительно, перед нами был ручей. «Не вздумай пить», — предупредил Венсан. Мы опустили ноги в воду. Вода была прохладной, и есть почему-то захотелось еще больше. Голод сверлил наши внутренности, у нас словно все разрывалось внутри. Взглянув на Венсана, я поняла, что и у него от голода кружится голова, и быстро начала говорить о помидорах по-провансальски, которые так вкусно готовила моя мать, о сардинах, о колбасе с перцем. Надо было наконец хоть что-нибудь проглотить, лишь бы набить желудок. И мы начали искать еду на земле — как ищут животные, как ищут голодные собаки. Мы бродили по только что перекопанному полю, надеясь найти случайно оставшуюся свеклу, редиску или капустные кочерыжки, и вдруг вышли на картофельное поле. Мы решили, что это картофель, но оказалось — земляная груша. И все же мы стали руками разгребать землю и вытаскивать овощи. А так как у нас не было ножа, мы кое-как оттирали их о лодыжку и грызли сырыми, точно это были фрукты. Торопливо набивали рот. Мы наполнили земляными грушами рюкзаки и прилегли в желтой сурепке, которая источала острый запах прогорклого масла. Вокруг было все так же тихо, над нами распахнулось небо поразительной голубизны. Нам предстояло ждать еще полдня до прихода поезда. А как хорошо было бы сейчас очутиться в Париже, на берегу Сены! Мы с Венсаном были влюблены в Париж.

Появился толстый краснолицый крестьянин, который гнал впереди себя трех овец, на руке у