— Да. У нас сегодня был необыкновенный день, — ответил мистер Смит, но не счел нужным сейчас продолжать разговор на эту тему. Он разрезал мясо, и хотя то была не более как холодная баранина, он уделял этой операции все свое внимание.

— Да ну же, Эдна! — крикнула миссис Смит дочери. — Сидит и мечтает! Передай отцу картофель и зелень, да осторожнее, блюдо очень горячее. И подливку. Ох, я забыла ее принести! Будь умницей, Эдна, сбегай за ней на кухню… Ну ладно, не трудись. Пока ты соберешься, я успею сходить и вернуться.

Мистер Смит, подняв глаза от баранины, которую разрезал, строго посмотрел на Эдну.

— Почему ты не пошла за подливкой сразу, когда мать тебя попросила? Ей все приходится делать самой!

Дочь надулась и заерзала на стуле.

— Я хотела пойти, — возразила она жалобным голосом, — но она меня опередила, вот и все.

Мистер Смит неодобрительно хмыкнул. В последнее время Эдна его раздражала. Он очень любил ее, когда она была ребенком, любил и сейчас, несмотря ни на что, но теперь Эдна была в «самом глупом и трудном возрасте», как мысленно выражался мистер Смит. У нее появилась — совсем недавно — новая манера держать себя, смотреть, разговаривать, и это новое в ней раздражало мистера Смита. Сторонний наблюдатель решил бы, что Эдна похожа на дешевую, немного запачканную копию эльфа. Это была миниатюрная девушка лет семнадцати-восемнадцати, узкоплечая, с тонкой шейкой, но с крепкими ногами. У нее был широкий и короткий нос, круглый маленький рот, почти всегда полуоткрытый, и зеленовато-синевато-серые, широко расставленные глаза. Десятки таких точно девушек, бойких, миловидных и худосочных, можно встретить в любой вечер подле любого кинотеатра в каждом большом городе. Эдна при первой возможности бросила школу и странствовала с одной службы на другую. Последней и самой продолжительной была служба продавщицы в большом мануфактурном магазине в районе Финсбери-парка. Но в настоящее время Эдна сидела дома без работы. Не ребенок, но и не взрослая, уже вышедшая из повиновения, но еще не самостоятельная, она переживала самый трудный период и была несносна. То вялая и ноющая, то сварливая, то угрюмая и плаксивая, она не хотела помогать матери, отказывалась даже убирать свою комнату. Аппетит у нее был плохой. Только когда приходила какая-нибудь из ее глупеньких подруг или когда Эдна собиралась в гости, она сразу веселела, двигалась быстро, видно было, что она живет какой-то собственной жизнью, красочной и увлекательной. Такой резкий контраст порой злил, а порой огорчал ее отца, потому что мистер Смит неспособен был посмотреть на свой домашний очаг, ради которого он всю жизнь работал и о благополучии которого только и думал, глазами своих детей, этой капризной, самолюбивой и скрытной молодежи. Перемена в Эдне беспокоила и сердила его гораздо больше, чем жену, которая принимала к сердцу только серьезные неприятности и относилась с мудрой женской снисходительностью к тому, что она называла «Эднино кривлянье».

В кухне послышалась какая-то возня, грохот посуды, и наконец миссис Смит воротилась и поставила на стол небольшой кувшинчик без ручки.

— У меня от старости, видно, путается в голове, — сказала она, с трудом переводя дух. — Сначала я вообразила, что подливка стоит на нижней полке. Прихожу в кухню, ищу — на полке нет. Ну, думаю, наверное, я забыла ее приготовить. А она, оказывается, стоит себе преспокойно в углу на второй полке… Нет, папа, ты положил мне слишком много, возьми часть обратно. Я сегодня что-то совсем не голодна, да и весь день мне есть не хотелось. Знаешь, бывает иногда, что человеку кусок не идет в горло. Возьми это себе, Эдна, тебе надо есть побольше… Хочется или не хочется — все равно, вы это съедите, мисс! Довольно глупить! Где это слыхано, чтобы девушка в таком возрасте морила себя голодом! Если у твоей матери раз в жизни нет аппетита, это вовсе не значит, что и ты должна за столом клевать меньше воробушка. — Тут миссис Смит сделала паузу, чтобы перевести дыхание, схватила тарелку Эдны и положила на нее еще мяса, потом села и проделала еще с десяток других вещей — все это с молниеносной быстротой.

Согласно всем литературным традициям, жена мистера Смита должна была бы быть поседевшей и высохшей труженицей, женщиной из предместья, давно утратившей интерес ко всему на свете, кроме своих несложных домашних обязанностей, благополучия семьи и мнений двух-трех соседок — из тех, что еще ходят в церковь: словом, лишь жалким подобием женщины, в котором мистер Смит не узнавал бы той, что некогда пленила его. Но природа, презрев все литературные традиции, распорядилась совершенно иначе. Ни седины, ни морщин! Миссис Смит была женщина лет сорока с небольшим и, с какой бы меркой к ней ни подходили, не выглядела ни на один день старше своих лет. Она была, конечно, гораздо полнее той девушки, на которой двадцать два года назад женился мистер Смит, но это ее ничуть не портило. У нее оставались все та же пышная масса небрежно причесанных темно-русых волос, ярко-голубые глаза, розовые щеки, сочные, влажные губы. Она происходила из здоровой семьи, постоянно жившей в деревне, и, быть может, поэтому обладала чудесным даром претворять поглощаемую ею скверную пищу в здоровую и жизнерадостную плоть. Но по темпераменту это была истая дочь Лондона, царства Кокейн, сказочной страны изобилия и радости. Она обожала устрицы и рыбу с жареной картошкой, иногда бутылочку портера или стакан портвейна, была гостеприимна, любила веселую болтовню, шум, распродажи, поездки за город, шутки, комические песенки, всякие развлечения — словом, весь этот буйный, суматошный, хохочущий и плачущий мир обжорства, пьянства, торгашества, приключений и распутства. Она с удовольствием тратила деньги, но тем не менее чувствовала бы себя совершенно счастливой и в том случае, если бы их семья была беднее и на более низкой ступени социальной лестницы. Она никогда не разделяла тревог своего супруга, — напротив, отмахивалась от них с некоторым нетерпением, а иной раз и с нескрываемым презрением. Впрочем, это было не более как естественное презрение, испытываемое натурами глубоко женственными к мужчине, представителю мужского начала. В этого человека она была влюблена когда-то, он был ее мужем, он доставлял ей бесчисленные радости, заботился о ней, был терпелив, любил ее. И она тоже любила его и гордилась им, считая его очень умным и дельным. Она достаточно знала жизнь, чтобы понимать, что Смит — поистине прекрасный семьянин и что за это надо благодарить судьбу. (Ибо Северный Лондон не является частью того оранжерейного мирка, в котором верный супруг или супруга считается скучным и несносным, пожалуй, даже препятствием, мешающим свободному развитию человеческой личности.) Целомудрие ради целомудрия не было девизом миссис Смит, и она с тайным удовольствием (хотя и не показывая виду) замечала игривые и жадные взгляды, которые бросали ей мужчины в автобусах, магазинах, кафе. Она откровенно заявляла, что, если бы мистер Смит «завел какую-нибудь интрижку», она бы не стала ни злиться, ни плакать, а тотчас же доказала бы ему, что и она «промаха не даст». Но до сих пор мистер Смит не подавал ей к этому повода. Он хоть и ворчал иногда на жену за расточительность, легкомыслие, за безалаберное ведение хозяйства, но, несмотря на это, несмотря на то что в продолжение двадцати двух лет они были закупорены вместе в тесной квартирке, жена по-прежнему казалась ему прелестной, непостижимой и обольстительной во всеоружии своей щедрой, своенравной, коварной и загадочной женственности, Женщиной с большой буквы среди толпы почти неотличимых друг от друга рядовых представительниц ее пола.