остывающую нематериальную сущность умершего, как говаривали в старину, в результате апоплексического удара, Ираклия Моисеевича Шапиро. Его физическое тело лежало между вагонами, а тело астральное перемещалось в сторону своего купе, и перевозимая без справки ветеринара (за взятку) сучка породы левретка злобно щерила маленькие острые зубки в его сторону — собаки чувствуют перемещение душ.

Он ещё не понял… Он пока ничего не понял… В голове крутилась странная фраза про негра преклонных годов… про нечеловеческой силы любовь к вождизму, о чём-то ещё, впрочем, совсем неважном. Но вскоре всё изменится. Тибетская книга мёртвых напомнит ему содержимое своего нетленного похотливого чрева…

Каков тогда будет… ЕГО… выбор? О выборе же Теодора Бардо говорить, увы, не приходится. Если верить тибетской книге мёртвых.

Дарья Странник. Берёзка

Если дойти до предпоследнего дома на нашей улице, а потом свернуть направо, можно увидеть странный объект, напоминающий груду металлолома. Некто водрузил эдакую конструкцию на бетонное возвышение и объявил искусством. Но ни у кого с нашей улицы при виде этой хреновины чувства прекрасного не появлялось. Да и знакомые с соседней восторгов не высказывали, я специально выведал.

С одной стороны — ну и фиг с этим металлоломом. Будь такая штука искусства настоящей Моной Лизой, то давным-давно понаехали бы сюда разные японо-немцы с фотоаппаратами.

А с другой стороны… Идёшь, бывало, мимо, смотришь — гора ржавого железа. Зайдешь с другой стороны — металлолом покорёженный. И так обидно остановится, так стыдно за тёмность свою. Вроде уже объяснили глупым: это искусство, поставили повыше, чтобы, значит, лучше видно было. Но не принимает, не понимает душа прекрасного. И чувствуешь себя потом весь день беспросветным дураком.

Понятно, что мимо ходить перестали, направо у предпоследнего дома улицы не сворачивали, а шли некоторое время прямо, чтобы обогнуть укоризненное место.

Путь этот пересекала оживлённая дорога — без светофора, «слепой» поворот в придачу. И берёзка красивая. По-человечески, понятно так красивая. Весной и летом белый ствол изумрудные листики оттеняет, осенью от золотистой кроны глаз не оторвать, даже зимой ветви леденеют и блестят на солнце, словно хрустальные.

Только не зря мама, выщипывая брови, говорила, что красота требует жертв.

Шла старушка Никифоровна, засмотрелась, на ветви гибкие, вспомнила, как поцеловал её в молодости под такой берёзкой муж будущий… Сбила легковушка старушку. Мы недели три хихикали с печальными лицами.

А потом на деревце сосед Мишка засмотрелся, он мужик прагматичный, хозяйственный и то не устоял перед прекрасным: прикидывал, сколько с лепоты такой сока добыть можно. Мишку сбил грузовик, и всем стало не до шуток — не рифмуется ведь совсем.

Школьник Ваня углядел в кроне берёзы птичье гнездо и мысленно уже карабкался вверх, когда мелкого переехал мотоциклист.

О чём думала рыжая студентка, когда её сбил автобус, никто не знал. Девушка не с нашей улицы оказалась, а с проспекта Строителей; они там чёрт знает, что за мысли мыслят. Но тело прямо под берёзку откинуло, не обошлось без неё, родимой.

Полегло там много народу. Я после двенадцатого считать перестал, а то, говорят, тринадцатому счастья в жизни не будет. Пусть и загробной.

А ещё был случай, НЛО прямо около перекрёстка в аварийном порядке приземлился. Конечно, на время всё оцепили и засекретили. Пассажиров наверняка вскрыли и заспиртовали. Поделом, нечего чужакам на нашу берёзку палиться!

В райкоме заволновались, зашевелились — скоро выборы, а тут авария за аварией статистику какую-то портит. Поставили светофор новенький. Стоит, мигает, а рядом берёзка — загляденье!

Теперь все сравнивали красоту природную с делом рук человеческих. И так эти светлые мысли заполняли душу, так внимание занимали, что по сторонам смотреть забывали.

Ещё четыре раза на поминках водку пил, а потом берёзку спилили.

Стоишь теперь на перекрёстке, пенёк рассматриваешь, глаза от обиды и печали слезами наполняются. Как тут уследить за светофором и поворотом?

А потом в рамках тех же выборов другую статистику правили и переплавили металлическое уродство — то что справа от предпоследнего дома — на утки для больницы.

Люди начали снова безопасным путём пользоваться. И только по особым дням ходят к перекрёстку, чтобы, так сказать, эстетически опохмелиться.

Я иногда тоже туда хожу, смотрю на одиноко мигающий светофор и светлый пенёк. Красота! Эйфелева башня отдыхает. В груди щемит, слов нет, скупая слеза по небритой щеке ползёт. Потом весь день чувствую себя таким возвышенным, что порхаю, как восторженный, но неуклюжий курчонок — словно в трёх музеях побывал. Вот это, понимаю, искусство!

Но ходят слухи, вроде, на пустой пьедестал опять чего-то возвышенно-металлическое водрузить собираются. Выборы-то прошли. Ох, чует моё сердце, опять статистику портить будем. На пеньке-то берёзовом побеги появились. Думаете, совпадение?

Анна Семироль. Лесной олень

Настя одиноко стояла на автобусной остановке и ждала любовь.

Она изо всех сил делала вид, что ждёт только автобус, потому что делать одухотворённое и нежное лицо в семь вечера на холодном декабрьском ветру было неудобно. Неромантично развевающиеся волосы приходилось то и дело запихивать под капюшон короткой дублёнки, нос замёрз и покраснел, а вот проклятые сопли оттаяли. Надежда Насти на чудо и встречу с мужчиной её мечты таяли, а автобус всё не приезжал.

Окна окраинных многоэтажек источали уютный апельсиновый свет. Переливались огоньками новогодние гирлянды. Редкие прохожие тащили домой ёлки. Дородная тётка с раздутыми от продуктов пакетами для праздничного застолья перебежала дорогу на красный свет.

Очередной порыв ветра швырнул в тепло под капюшон горсть снежинок. Настя заплясала на месте, ёжась от холода, подышала на ладони и запела, безбожно фальшивя:

— Вернись лесной олень по моему хотенью, умчи меня, олень, в свою страну оле-енью! Где сосны рвутся в небо, где быль живёт и небыль, умчи меня, блин, ну что тебе стоит?..

Мимо проезжали авто, обдавая Настю светом фар. За последние десять минут возле хрупкой длинноногой студенточки останавливалась уже третья машина. Опускалось стекло, и мужской голос разной степени приятности предлагал подвезти. Но Настя гордо отворачивалась, ибо слишком хорошо знала себе цену и была готова сесть в машину только к принцу. И как минимум в «майбах». Ни грязная «шаха», ни «опель» с гнутым клёпаным крылом, ни скромный «хёндай» принцев в себе не несли.

— Цып-цып-цып, автобус, — пищала Настя, приплясывая и поджимая то одну, то другую ногу в нелепых розовых «уггах». — Нет, на «цып-цып» клюют курицы… Бип-бип-бип!

Ветер усилился, снег повалил крупными хлопьями — как в детстве, когда Настя лупцевала сестру Алёнку подушкой, а наволочка вдруг порвалась, и вся комната наполнилась летающими перьями. Белыми-белыми. Было прикольно набирать их и опять швырять вверх горстями. Но потом вернулись с работы родители и устроили дочерям бадабум. И собирать перья веником в совок было уже совсем не прикольно.

Настя запрокинула голову, позволив капюшону с меховой оторочкой упасть на плечи. Под фонарём в ярком свете кружились в танце снежные хлопья. «Ну где ты, принц? — подумала Настя, романтично щурясь. — Вот всё, что надо для счастья. Снегопад, предновогодний вечер, миленькая девушка одна на остановке… и автобус не едет. Появляйся давай!»

— Или хотя бы автобус, — добавила Настя вслух.

— Дэущка, дарагой! Пачиму скучаишь? — донеслось из четвёртой остановившейся напротив неё машины.

Настя гневно насупилась, надвинула капюшон и оскорблённо отвернулась. Машина отъехала. Автобус всё не появлялся. Снег летел, ложился в подставленные лодочкой ладони в розовых варежках. Стало теплее, и Настя повеселела. Сплясала малоизящный дикарский танец, помахала руками, спела песню про снег, который идёт.

Вдалеке сверкнули фары, показались очертания автобуса.

— Ура!!! — запрыгала на месте Настя, на секунду перестав мечтать о принце.

И в этот момент прямо из снежной пелены к ней вышел олень.

Он был великолепен. Белый от снега, с огромными тёмными глазами, обрамлёнными густыми ресницами. И с влажным коричневым носом. Олень остановился напротив Насти и шевельнул ушами. И в этот самый момент Настя поняла, что автобус поедет дальше без неё.

— Ой… — сказала она, тая от умиления. — Ваще-еее…

Олень переступил длинными тонкими ногами и потянулся к девушке