став взрослым, я заметил, что разные желудочные напасти обходят меня стороной: я могу съесть без последствий немытое яблоко или кусок сырой рыбы.

Тогда, в тот день, я сделал как велела мама: заперся в ванной, включил кран, подергал его из стороны в сторону, чтобы вода издавала громкий звук. Однако я знал: мама проверит. И тогда поплескал на руки водой.

Пироги были вкусные. Вечером, правда, болел живот, но на следующий день всё прошло.

После того печального случая у подъезда в памяти у меня надолго отпечатались лица родителей девочки: заплаканные, искаженные страданием. Мне было странно, что от нас скрывали правду о ее смерти. И смерти других детей. Почему не сказать, что их забрал бабайка? Почему не найти его и связать, чтобы он больше не забирал людей.

Чем больше я искал сведения о бабайке, тем большей завесой секретности окутывалась его темная фигура, что маячила за умершими людьми. Мама настойчиво, с возрастающим раздражением уклонялась от прямого ответа: кто он, как выглядит, где живет. И наконец… зачем?

Мне всё больше и больше хотелось встретиться с ним, поговорить.

И однажды мама сдалась и показала его.

Это был старик.

Он выделялся из толпы так же ярко, как черное пальто на вешалке в гардеробе могло выделяется среди серых. Ботинки его были начищены, он был опрятен и лыс… но вот борода… — патлы, торчащие во все стороны, напоминали истрепанный веник. Со спины он казался сутулым и дряхлым, ходил медленно. Голос его наверняка был сухим и безжизненным, глаза походили на тусклые монетки.

Но впечатление изменилось, когда я подошел и подергал его за рукав. Он повернулся и посмотрел сверху вниз: так, как смотрят на людей огромные скульптуры греческих богов.

— Чем обязан, молодой человек?

Я на секунду потерял дар речи, потому что… не знаю, как выразить то странное, что я понял, озарение было нечётким, не нашлось бы слов, чтобы ясно выразить пришедшую в голову мысль. Но этим и объяснялась его неуловимость. А его дымчатое, гнетущее присутствие вблизи человеческих трагедий внушало страх.

Он был молод, его голос сотрясал воздух, как корабельный гудок. И при этом казалось, будто ему столько лет, сколько вообще не живут. Его глаза… они набегали на меня, как… как падающий с небес воздушный шар. Вот-вот, если не отойдешь в сторону, он опустился, накроет тебя с головой — и попробуй потом выбраться.

Меня накрыло второй волной страха, а потом и третьей — когда я вспомнил, что видел его в толпе возле гроба девочки, которую он забрал.

— Это ты бабайка? — спросил я.

И как вы думаете, что он мне ответил, этот неуловимый Джо?

— Да, это я, малыш.

— А это правда, что ты крадешь непослушных детей?

И бабайка задумался. Это было божественное молчание. Казалось, он призывает все силы вселенной, чтобы обрушить на наглого, невоспитанного мальчишку. Темное серое облако на небе закрыло солнце и остановилось. Подул зябкий ветерок.

— Нет, малыш, неправда.

— А та девочка? — я вспомнил женщину в толпе, говорившую шепотом. — Ту девочку, про которую говорят… это правда, что…

Бабайка кивнул.

— Но зачем?!

— Я их ем.

О господи, я не верил своим ушам.

— А если я не буду мыть руки, ты и меня заберешь? Съешь?

Бабайка оглянулся по сторонам, желая убедиться в отсутствии свидетелей. Он наклонился. Я сжался от страха. От него приятно пахло мятной жвачкой и каким-то классным одеколоном.

— Ты невкусный. Это понятно и дураку.

— Да? — спросил я. — Но почему? Моя мама говорит, что…

— Спокойно, малыш. — Бабайка улыбнулся. У него были красивые, белые, очень крепкие зубы, словно специально созданные для мяса.

И тут он сказал то, что я понял далеко не сразу. Пожалуй, годы ушли у меня, чтоб осознать мудрую мысль этого потустороннего существа.

— Твоя мама, — сказал он, — говорит неправду. Чтобы ты боялся и выполнял приказы. Она сама не понимает, что враньем лишь питает твою строптивость, неповиновение… желание слушать себя и доверять только себе. Понял?

— Нет. — Я помотал головой. И вспомнил, что он сказал мне в самом начале. — Но что тогда правда?

Бабайка разогнулся в полный рост и посмотрел на часы.

— Я ем слишком послушных, малыш. Я забираю тех, кто меня боится.

Он повернулся и пошел вдоль длинной пустой аллеи.

Я долго смотрел ему вслед и наконец пошел в обратную сторону.

Мама сидела на скамейке и читала книгу.

Я сделал еще три шага и оглянулся. Но бабайка исчез.

Я посмотрел в стороны, в кроны деревьев, что нависали над песчаной аллеей.

Бабайка испарился, и наша с ним встреча оставила мне чудное, приятное послевкусие — словно бы он угостил меня диковинной шоколадной конфетой, где вместо сахара был мед марсианских пчел. Целебной конфетой, которой не пробовал кроме меня никто.

С тех пор мама ни разу не пугала меня бабайкой. Мое здоровье с каждым годом становится все крепче, а разные нехорошие штуки волшебным образом обходят меня стороной.

Но вот страх… он никуда не исчез. Где бы я ни был, куда бы ни шел, он следует рядом, как тень — всякий раз, когда в спину толкает ветер перемен. В черном пальто, начищенных до блеска ботинках и набегающими глазами, как летящий к земле воздушный шар. Древний и неизбывный, он идет в ногу со временем и бьет по слабым местам в самый неподходящий момент.

Вот и сейчас, мне сорок восемь. Меня не пугают болезни, сложные задачи и одиночество. Я и мои друзья, успешные, жизнерадостные, мы из этих — из непослушных.

И вот, спустя годы благоденствия, он тут как тут. Я снова боюсь, как пятилетний мальчишка. Я вижу вокруг миллионы послушных, напуганных людей и вспоминаю тот гроб во дворе. Пустой деревянный ящик, о котором все думали, что он полный, и потому он внушал людям страх.

Он ест слишком послушных. Он забирает тех, кто его боится.

Бабайка проголодался. И он снова идет к нам.

Андрей Загородний. Печень

В поликлинике вообще ничего не соображают. А кроме них куда податься, если внутри разболелось? Врач живот мял, потом на УЗИ послал, а толку? Цирроз, говорит, не пей, вообще не пей — может, годик протянешь. А я пью? Как все, вечером четвертинку-другую, не больше. В выходные с мужиками, тогда понятное дело. Но чтобы спирт древесный или тормозуху какую, так ни-ни.

Болит. Дома таблеток поел, на кушетку лёг на потолок смотреть. Там лампочка: жена, уходя, люстру забрала. Без люстры живу. Зато не нудит весь день никто.

Повернулся на бок — пол облезлый. Опять же, никто не нудит, что покрасить надо. Но нутро-то болит.

Плюнул я, взял на углу поллитровку и пошёл за дома в лесополосу, недалеко, сразу за гаражами. Там аккуратно: брёвнышко, чтобы сесть, пенёк, чтобы стакан поставить. И тару бросить не стыдно — мусор везде, грязнее не станет.

Только присел, рядом зашебуршилось что-то. Посмотрел — слизняк огромный в кустах, коричневый, поболе килограмма. Ботинком потрогал, тем, на котором шнурок целый, на него ещё в четверг портвейн пролился. А слизнячище ботинок вроде как понюхал, и ему понравилось.

Откупорил, стакан наполнил не до края даже, ещё и внутрь не опрокинул, а слизняк этот сильней зашевелился, энергичней, так сказать. Надо понимать, беленькую учуял. Ну мне-то что? Я ж ему наливать не стану.

Принял, хорошо по жилам пошла, повторить бы.

И тут гад не слизняком оказался. Прыгнул на меня со всего маху в место, где печень ныла. И давай куртку рвать, потом мясо. Ору — боль страшная, из живота ошмётки красные летят, гадина во мне ход прогрызает. Тяну её — только больнее. Изнутри меня жрёт, а я её с собственными кишками наружу выдираю. Орал, пока не отрубился, думал — всё, капец, не проживу годик, что врачуга обещал.

Оклемался к ночи, куртка в крови, смотреть страшно, нутро жжёт нестерпимо. Гляжу, стакан-то разбился, а бутылка здесь на пеньке