В числе его слушателей были Григорий Орлов, будущий фаворит Екатерины II, находившийся тогда в Кёнигсберге на излечении, Александр Суворов, ещё подполковник, навещавший отца, губернатора Василия Суворова…

Впрочем, русские офицеры ждали от Канта откровений не в области пиротехники. И уж тем более их привлекали не его «глубокие» познания в географии. (Кант весьма своеобразно представлял себе Россию: «Рыба белуга, обитающая в Волге, глотает большие камни в качестве балласта, чтобы удержаться на дне. ‹…› В монастыре Троице-Сергиевском и в районе Киева есть естественным образом не разложившиеся покойники, которых выдают за великомучеников. ‹…› Зимой в Сибири так много снега, что люди ходят, прикрепляя к ногам длинные доски. Табак там не только курят, но и жуют». И т. д., и т. п.)

Идеи Канта — вот что привлекало русских учеников. Немецкий философ сравнивал войну с дракой двух пьяных парней, размахивающих дубинками в магазине фарфора. Кант считал, что у человечества всего два пути: вечный мир как прекращение всех войн путём международных договоров — или вечный покой на всеобщем кладбище человечества.

И русские ученики преклонялись перед Кантом. С ним встречался Муравьёв-Апостол, отец будущих декабристов, с ним состояла в переписке президент Российской Академии наук графиня Дашкова…

Но, скорее всего, Кант оставался к ним глубоко равнодушен. «Дорогие друзья, друзей не существует!» — повторял он даже тем, с кем вроде бы был связан узами дружбы.

Чего уж тут говорить о любви! Пока Кант был молод, он был беден. Чтобы принимать клиентов, ему требовалось помещение. И тишина. Если бы он позволил себе влюбиться… или жениться… жену пришлось бы кормить-поить-одевать-обувать; дети, пронзительно крича, носились бы по коридору в то время, как в аудитории Кант своим слабым, еле слышным голосом пытался бы удержать внимание клиентов…

Крах! Катастрофа! И в первую очередь — финансовая.

Кант вряд ли кривил душой, говоря: «Когда мне могла понадобиться женщина, я был не в состоянии её прокормить, а когда я был в состоянии её прокормить, она уже не могла мне понадобиться». С бытовой точки зрения он долго, очень долго не мог назвать себя вполне устроенным человеком.

Кант сменил несколько квартир: на Магистерштрассе (на острове Кнайпхоф), рядом с Прегелем, ему нравилось всё, кроме шума, доносившегося с кораблей и барок. Он жил и вблизи Бычьего рынка (угол нынешней улицы Октябрьской и набережной Генерала Карбышева), и около Дровяных ворот (на противоположном Бычьему рынку берегу Прегеля).

Он довольно долго квартировал в доме книготорговца Кантера на Альт-штадтише Ланггассе (отрезок Московского проспекта от Эстакадного моста до памятника морякам-балтийцам). Этот дом, выстроенный в патрицианском стиле, отличался редкостной красотой. Квартира Канта располагалась в левой части мансарды.

Книготорговец Кантер был приятным в общении человеком, большим другом искусства и наук, в его книжной лавке, украшенной портретами учёных (в том числе и Канта), радушно встречали каждого образованного посетителя.

И вот из этого благословенного уголка Кант был изгнан… петухом соседа. Неугомонная птица (гласит исторический анекдот) очень рано начинала кукарекать, чем нарушала распорядок жизни философа. Однажды Кант не выдержал и попросил продать ему горластый «будильник». Он был готов заплатить любую цену, но… неосторожно проговорился, что петух нужен ему не в качестве еды, а только чтобы избавиться от раздражителя.

Сосед обиделся — и отказался продавать голосистую птицу. Вскоре Кант был вынужден съехать. Впрочем, по другой версии, ему досаждали остальные квартиранты.

Когда Кант обедал в гостиной, они часто и охотно присаживались к его столу. Кант терпел их общество, не демонстрируя своего недовольства. Однако он всегда следил за достойным поведением и приличными манерами своих непрошеных сотрапезников. И если кто-нибудь из них вдруг становился чересчур фамильярным или отпускал непристойную шутку, Кант немедленно вставал из-за стола и молча удалялся.

Воспитание не позволяло ему опускаться до уровня собеседников. Воспитание много чего ему не позволяло, — к примеру, вступить в плотские утехи с женщиной без брака. А возможность такая имелась. В 1762 году 23-летняя Мария Шарлотта Якоби писала 38-летнему философу:

«Дорогой друг! ‹…› Я надеялась увидеть Вас вчера в моём саду, но мы с подругой обыскали все аллеи и не нашли нашего друга под этим небосводом. Мне пришлось заняться рукоделием — лентой для шпаги, предназначенной для Вас. Претендую на Ваше общество завтра в послеобеденное время. ‹…› Мы ждём Вас, мои часы также будут заведены. Простите за это напоминание…»

Мария Шарлотта Якоби была чужда условностей. Выйдя замуж за солидного банкира в тринадцать лет и имея за плечами десять лет неудачного брака, она, как говорили тогда, «забросила свой чепец за мельницу».

Виц на Кафедральный собор

Письмо, составленное во французском вкусе, — прямое тому свидетельство. Интерпретаторы долго ломали головы над тем, что могла бы означать эта странная фраза относительно «заведённых часов». Одни предполагали, что это вольная цитата из популярного в то время романа Лоренса Стерна «Тристам Шенди» (папенька Тристама имел обыкновение заводить часы с маятником всякий раз, когда собирался исполнить свой супружеский долг).

Другие толкователи (в том числе и упомянутый выше знаток личной жизни Канта Ж.-Б. Ботюль) уверены, что фраза касается… чулок философа. В конце XVIII столетия, до того как длинные штаны начали вытеснять панталоны, все более-менее состоятельные мужчины носили чулки, а чтобы таковые не сползали, употребляли специальные подвязки. Но Кант, придававший своему здоровью особое значение, с одной стороны, не мог обходиться без подвязок, с другой — не мог допустить, чтобы они перетягивали артерию.

Тогда философ изобрёл хитроумную конструкцию, с помощью которой кровь могла свободно циркулировать по телу: лента, охватывающая его чулки, пропускалась через два корпуса от карманных часов (они были укреплены на каждом бедре и снабжены пружинками). Кант мог регулировать напряжение лент так, чтобы они не давили на артерию.

Выражение «также завести часы» могло означать «подтянуть чулки повыше», то есть разодеться в пух и прах. А могло и намекать на некие физиологические подробности, связанные с притоком крови в известную часть тела.

Так или иначе, сексуальная подоплёка письма г-жи Якоби очевидна: мадам, как минимум, должна была иметь сведения о том, что находится у философа под одеждой…

Кстати, подарить мужчине собственноручно вышитую перевязь для шпаги было по тем временам весьма интимным и ко многому обязывающим жестом.

…Через шесть лет Якоби снова пишет Канту, приглашая его приехать к ней в Берлин. Но он никуда не едет.