До обеда новость облетела весь Уайтхолл; к обеду достигла клубов. Вечером появилась в газетах. Все, с кем я заговаривал, с самого начала почему-то решили (впрочем, я и сам так решил), что Гилби умирает. Один мой друг корпел над сотней слов о достижениях лорда Гилби в ходе его политической карьеры; начальник отдела некрологов одной утренней газеты рвал на себе волосы — главный редактор устроил ему выволочку за то, что он «самого Гилби прошляпил».

Как обычно перед лицом смерти ближнего, все заметно оживились. В коридорах искрило. Опять же как обычно, пошли разговоры о будущем: Дуглас был приглашен на коктейль с членом совета министров, Роуз полдня провел с нашим министром за обсуждением схемы перераспределения нагрузки между двумя министерствами. Я наблюдал подобное двадцать лет назад, в масштабах колледжа. Сколько нужно смертей, чтобы уравновесить болезнь одного-единственного меня? Мы делали вид, что это число определено, — делали из некоего стадного чувства. В своем роде полезное лицемерие. Впрочем, истинное число было меньше, чем нашептывало наше самомнение.

Слушая, как лорду Гилби перемывают кости, я вспоминал старого Томаса Бевилла. Его высказывания отличались проницательностью и доступностью для понимания; первыми правилами политика он считал следующие: «Не отлучайся с места событий. Ни на секунду. И не кичись успехом». Пожалуй, стоило передвинуть эти правила на второе место, а первое отвести правилу элементарному — «Оставайся в живых».

На приснопамятной неделе такие мысли, похоже, посещали не меня одного. Вторым был сам лорд Гилби. На пятый день позвонил его личный секретарь. Тяжесть заболевания, сообщили мне с безукоризненными итонскими интонациями, очень сильно преувеличена. Полнейшая нелепость полагать, будто лорд Гилби при смерти. У лорда Гилби всего-навсего «прихватило сердце». Лорд Гилби скучает в больнице и будет рад посетителям; он очень надеется, что я навещу его на следующей неделе, желательно в послеобеденное время.

Аналогичные сообщения, как выяснилось, получили политики, старшие чиновники, Дуглас Осболдистон и Гектор Роуз. Роуз, в частности, так прокомментировал ситуацию:

— Пожалуй, можно признать, что наш лорд не лучший образец главы министерства, но в начатках силы духа ему не откажешь.

Итак, я отправился в больницу. Действительно, начатки присутствовали, но начатки духа такой силы, какая была для нас в новинку. Лорд Гилби лежал пластом, совершенно недвижимый (память подсунула аналогичную картинку из прошлого), точно рыцарь с надгробия, рыцарь, который не попал в крестовый поход, ибо протянул ноги. Кровать была высокая — мое лицо оказалось вровень с лицом лорда Гилби, когда я сел на табурет. Мы могли бы шептаться. Но мы не шептались — лорд Гилби говорил хотя и тихо, но с привычными интонациями, отчетливыми и несколько нарочитыми.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал лорд Гилби. — Вот выберусь отсюда — встретимся в более приятном месте. Пожалуй, угощу вас ужином у себя в клубе. Вы не против?

Я заверил, что не против.

— Меня выпишут примерно через месяц. Правда, понадобится еще месяца два, — добавил лорд Гилби с угрозой в голосе, будто я дал волю безосновательному оптимизму, — прежде чем я снова буду в седле.

Я ограничился утешительной банальностью на тему быстро бегущего времени.

— Мне и в голову не приходило, что я могу умереть. — Лорд Гилби был все так же недвижим; щеки его были свежевыбриты, волосы аккуратно подстрижены. Задав вопрос, он устремил взор в потолок и лишь тогда позволил себе сменить выражение — в глазах появился скепсис. — Представляете, некоторые, сидя на вашем месте, интересовались, страшно ли мне умирать?

Он несколько выделил местоимение интонацией. И продолжил:

— Я слишком часто смотрел смерти в лицо, чтобы бояться ее теперь.

Прозвучало слишком театрально. Лорд Гилби стал рассказывать о своей жизни. Почти всех близких друзей, храбрейших офицеров, он потерял «на поле брани» в «первую» войну. С тех пор каждый отпущенный ему год считает подарком. Во «вторую» войну тоже по штабам не отсиживался, не то что его сверстники. Несколько раз думал: теперь точно конец. Нравилось ли ему на войне? Конечно, нравилось. Потом уже никогда жизнь такой наполненной не была.

В конце концов я спросил, какие добродетели он ценит превыше прочих.

— Это очень просто. Для меня по большому счету существует только одна добродетель.

— И какая же?

— Мужество. Мужественному человеку, в моих глазах, очень многое позволено. Лишенный мужества ничего не стоит.

И сразу, и много позже разговор представлялся мне самым странным из всех, что я имел с военными. Я знавал многих военных, на наличие у себя мужества обращавших внимания не больше, чем на наличие у себя ушей, и снисходительных ко всякому, кто не дотягивает до их стандартов. Не таков лорд Гилби. Он единственный витийствует о «поле брани» с неизменным пиитическим восторгом.

Вот оно что: лорд Гилби с юности пребывает в поисках славы. Славы в дохристианском смысле, в том смысле, как ее понимали микенцы или древние скандинавы. Посадите лорда Гилби на корабль к викингам, и он стойко перенесет все лишения и станет хвалиться как лишениями, так и стойкостью. Да, лорд Гилби из католической семьи. Да, он соблюдает католические обряды — вот и в то утро сообщил, что уже беседовал с «духовником». Но не о спасении он молился, а о славе.

Я смотрел на простертого лорда Гилби, такого мужественного, совсем не старого, и гадал, не жажда ли славы его свалила. Очень возможно (и дилетант сообразит), что истинный диагноз куда серьезнее официального. Какова природа его сердечного приступа? Не из тех ли он приступов, что настигают мужчин, приученных подавлять свои эмоции? Меньшей наклонности к интроспекции, чем у лорда Гилби, и вообразить нельзя, но даже лорд Гилби должен был понимать, что с политикой у него не сложилось. Правда, такое понимание требует по иронии судьбы особой разновидности мужества — ее-то лорд Гилби и лишен. Он также должен был знать, что им недовольны, против него интригуют, — наконец, что ему грозит почетная отставка. Лорд Гилби, однако, и бровью не вел. Заседал себе с коллегами, которые его мало праздновали, и оставался любезным, тщеславным и непробиваемым. Может, он не позволял себе задуматься ни о мнении, ни о намерениях окружающих. Не за это ли теперь и расплачивается?

На следующее утро я отправился к Роджеру в палату общин. Занял место в чиновничьей ложе, на приличном расстоянии от правительственных скамей, и стал слушать, как Роджер отвечает на запрос. Запрос делал ставленник Луфкина, до того используемый им, чтобы приводить в замешательство Гилби. «Знал ли министр, что не было озвучено решение по…» — Далее следовал перечень авиапроектов. Будь Гилби здоров, Роджеру не пришлось бы выступать в палате общин, а так он, по сути, отвечал за министерство. Вопрошавший всячески подчеркивал (подозреваю, согласно инструкции), что проблем для Роджера лично не желает и не создает. Роджер выдал невозмутимый, бессмысленно-обстоятельный ответ; дополнительных вопросов не последовало ни от других членов палаты общин, ни от представителей самолетостроительных магнатов. Мелькнула пара проницательных полуулыбок. После Роджер увлек меня в свой кабинет. Хоть я теперь часто к нему заходил, он никогда не приглашал меня ни на кофе, ни в бар. Говорили, что он непростительно мало времени проводит за общением с коллегами, что он либо чересчур высокомерен, либо чересчур застенчив. Действительно странно, учитывая, как мил и раскован Роджер, например, со своими гостями.