к которой он приводил стихи о Родине, писал о встрече... Ведь знал он, чем его предательство угрожает родным. Они все здесь, на «пятачке», знают закон об ответственности за измену Родине.

Но если это так, разве мог Ляпиков сам решиться на измену?!

Тогда зачем он оказался за передним краем?

19

Хохлов шагал, одолеваемый сомнениями и нервной зевотой, шагал, сам не зная куда. Над «пятачком» густели студенисто-лиловые сумерки. Резкий ветер петлял в чудом уцелевших верхушках сосен, шуршал в ногах сморщенными листьями.

Не было ни пулеметного клёкота, ни сухой дроби автоматов, ни визга мин, ни осторожного шуршания ракет. Хохлов не замечал этой томительной, необычной для «пятачка» тишины. Неожиданно раздался отчетливый лязг винтовочного затвора. Хохлов вздрогнул и тут же сообразил, что где-то близко стоит часовой, который, должно быть, окликал его. Он назвал себя. Из темноты прохрипело:

— Своих чепе хватает! Одному хана, другого готовишь!.. За что Гориллу?..

— На посту не полагается разговаривать! — оборвал Хохлов. Всмотревшись, он различил сутулую фигуру с упрятанными в рукава шинели кистями рук и зажатой под мышкой винтовкой и узнал блиндаж, который служил на «пятачке» гауптвахтой.

— А невинного человека, героя сажать полагается? — злобно прохрипела фигура.

«Да, опасения Каменского не были напрасными, — подумал Хохлов, зашагав к своей землянке. — Один из дружков... А по делу выходит — у Бряхина нет друзей, один Ляпиков...»

Рывок ветра донес до Хохлова:

— Жаль, не знал, а то бы...

«Надо сказать, чтобы охрану Бряхина не поручали уркам», — подумал Хохлов и, вспомнив, что он вызвал Мургаева и что тот, наверно, уже ждет его у землянки, ускорил шаг.

Но дойти он не успел.

Небо полыхнуло огненными хвостами. «Пятачок» на мгновение вынырнул из плотно осевшей на него густой, как смола, тьмы. Казалось, небо раскололось, будто во многих местах одновременно лопнули гигантские шары. Истерзанную, опустошенную землю колотило, швыряло, выворачивало, вздымало яростными, раскаленными фонтанами.

У Хохлова заложило уши, глаза ела гарь. Кто-то с силой рванул следователя назад, рявкнул у самого уха:

— Форсишь, масалка!

Хохлов не заметил, как очутился в воронке. Он втянул голову, попытался поднять воротник шинели. Рука задела голову человека, лежавшего ничком. Воротник был уже поднят. Хохлов напряг память, чтобы вспомнить, когда он успел поднять его. «Если вспомню, то буду жить». Дно воронки перемещалось под ним. Мелькнуло далекое воспоминание о пережитом в детстве землетрясении.

«Пятачок» гудел. Хохлову казалось, что потоки грохочущего воздуха, сталкиваясь, лопались здесь, над воронкой, в которую его затянул незнакомый человек. Ему стало душно, на зубах хрустела земля, во рту был привкус горелого. До слуха, будто издалека, донеслось:

— Ты что? Новичок? Это наши отвечают! Засекли! Сейчас фрицы ослабят огонь, будто его подавили, а сами начнут огневые менять. Понял?

Хохлов ощутил на щеке дыхание соседа. Значит, это не издалека, а у самого уха. Голос показался ему знакомым. Он хотел вспомнить, где и когда слышал его, но тут же забыл об этом.

Грохот действительно редел, в воздухе отчетливее слышались взвизгивания. Ночь снова сгущалась над «пятачком».

Люди, стоявшие здесь насмерть, знали на нем каждую пядь, знали, как ничтожны возможности выжить. Они проклинали «пятачок» днем и ночью, мечтая о том времени, когда их отведут на отдых или поручат другой участок переднего края. Но прикажи им отступить, оставить «пятачок» врагу... Тот, кто отдаст такой приказ, окажется перед фактом массового неповиновения.

Посветлело. Казалось, вот-вот вынырнет месяц. Хохлов выглянул из воронки. Высоту давили чугунные тучи, луны не было, и все же с каждым мгновением становилось светлее. Вслед свету, раздирая небо, приближалось что-то грохочущее. Взмывшее где-то далеко за «пятачком», оно с нарастающим ревом пронеслось над ним добела раскаленными стрелами. И сразу там, в расположении немцев, с ослепительным блеском взорвалась земля, ставшая вдруг лохматой. Навстречу ветру неслись горячие волны и гарь.

В воронке стало светло как днем. Перед Хохловым мелькнули быстрые, восторженные глаза, шрам на темном лице. «Шкуба!» — с радостью вырвалось у него.

— Товарищ следователь! — крикнул Шкуба без всякого удивления, словно в том, что они оказались в воронке вместе, не было ничего необычного. — По площади... дают!.. «Катюши»! Молодцы! Самое время! Фрицы не успеют сменить огневые... — Он захлебывался от восторга, быстро потирая ладонь о ладонь.

С запада взметнулись огненные пучки. Отвратительный скрип, будто от тысячи несмазанных телег, заполнял пространство над «пятачком». Оно насыщалось горячей пылью, обжигающим визгом осколков. Воздух стал осязаемым. «Пятачок» снова лихорадило.

Вдруг наступила холодная, гнетущая тишина.

Несмотря на то что Хохлов с первых дней войны был на передовых, многое видел и пережил, он так и не сумел привыкнуть к артиллерийским обстрелам, бомбежкам, танковым атакам, к тишине переднего края... «Другие, наверно, тоже», — подумал он.

Шкуба дернул Хохлова за рукав шинели и почему-то тихо, с придыханием и дрожью в голосе сказал:

— Сейчас повылазят из нор, попрут... Побежали, следователь. А то к представлению опоздаем.

Придерживая автомат, согнувшись и от этого став совсем маленьким, он стремительно выпрыгнул из воронки. Хохлов выскочил вслед.

Ракеты взмывали с треском. В их серебристом свете Хохлов видел согнувшиеся фигурки немцев. Корявые, бесплотные, они появлялись и исчезали, выплевывая из животов трескучее пламя. Над траншеей часто и жалобно скулило, сыпались комки мерзлой земли. И по сравнению с только что виденным эти согнутые фигурки с их трескучими огоньками показались Хохлову жалкими, ничтожными, похожими на уродов из какого-то другого мира. Он вспомнил марсиан из повести Уэллса «Борьба миров». Пожилой солдат, стоявший рядом с Хохловым, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Танки не стали бросать. Должно, неловко им на гору... Ничего... встретим и без них...

И тут случилось то, чего никто не ожидал.

Цепляясь за мерзлую, корявую землю, по ступенькам, по лестничкам, неведомо откуда взявшимся, по снарядным и патронным ящикам вылезали из траншеи люди. Они вылезали молча, стиснув зубы. И только за бруствером, рванувшись вперед, для рукопашной, закричали так, будто что-то душило их.

Позднее Хохлов тщетно пытался вспомнить, как он очутился на нейтральной полосе и каким образом у него в руках оказался карабин. Ему запечатлелось только, что он был весь в испарине и кричал, кричал яростно, до хрипоты в горле, но что кричал, не помнил. Он не заметил даже бирюзовую россыпь сигнальных ракет в посветлевшем небе и не понял, как получилось, что над немецкими траншеями вдруг выросли кусты разрывов.

Хохлов не заметил, а солдаты видели, что Шкуба