споткнулся и упал. Он споткнулся о труп немца и перелетел через него. Падая, он почувствовал боль в боку. «Ударился обо что-нибудь», — мелькнуло в сознании. Он резко поднялся, но острая боль свалила его. Преодолевая ее, он заставил себя сесть, но упал снова и вдруг отчетливо почувствовал, как что-то уменьшается в нем, меркнет, как день в сумерках. Это было похоже на внезапно нахлынувшую сладкую, но чем-то опасную дремоту.

Шкуба негодующе замотал головой. До его слуха доходили звуки удаляющегося боя. Стиснув зубы, он приподнялся на руках, посмотрел вперед, но, кроме кровавой черноты и мерзлых трупов, ничего не увидел. В сознание вместе с острой болью вошла мысль о смерти. Здесь, на «пятачке», она всегда была с ним рядом, совсем близко. Он привык к ней, но не так, чтобы совсем не бояться ее. И только одно условие примиряло с ней безоговорочно: вокруг него должно лечь множество лично им истребленных фашистов...

И вот теперь, лежа на так называемой ничейной, а на самом деле на своей родной земле, Шкуба с горечью думал о том, что вышло иначе, чем он хотел: ему, безродному бродяге, воришке, ставшему солдатом Родины своей, досталась смерть в окружении старых, зловонных трупов фашистов. От обиды, которая была нестерпимее испытываемой им физической боли, он заскрежетал зубами.

Перед глазами плыли зеленые круги. Один был особенно ярким, таким, как в черном небе зеленая ракета. И впервые он усомнился: правильной ли была жизнь? Ему стало обидно, что так поздно попросился на фронт. А все Бряхин!

И слабеющая мысль задержалась на нем. «Неужели отбрешется?!.»

Люди, стоявшие с обнаженными головами у еще одной братской могилы на «пятачке», впервые за последние полмесяца увидели солнце. Оно медленно поднималось над землей, окрашивая восточный скат «пятачка» кровавым цветом. Было тихо, так тихо, что люди слышали биение собственных сердец.

Хохлов смотрел на окрашенные в багрянец лица мертвых. Мысли расползались, как муравьи из потревоженного муравейника. Надо было думать о деле, расследование которого непозволительно затянулось. Сутки из двух, отведенных Каменским, истекли. Но как Хохлов ни старался, ему не удавалось переключить себя. Ночной бой, ярость стихийной контратаки, ошеломленные гитлеровцы, метавшиеся между двух огней, — все это еще жило в нем множеством подробностей.

На лице Шкубы застыло выражение тревожного нетерпения, словно смерть прервала в нем что-то более важное, чем жизнь.

Афонский в новом кителе с самодельными из золотой парчи погонами, в изящных хромовых сапогах с узкими голенищами... «Какие у него тонкие ноги! — подумал Хохлов. — Я был несправедлив к нему».

Мургаев... Косой разрез глаз, острые скулы. Смерть, наверно, еще больше заострила их. Единственный человек, который слышал разговор между Бряхиным и Шкубой. Так и не увидел его живым и... не допросил. Хохлов мысленно отругал себя: «О чем я думаю в такой момент!»

Их заворачивали в плащ-палатки и одного за другим, отдавая воинские почести, бережно опускали в могилу, так бережно, будто могли причинить им боль. И хотя многие из них в недавнем прошлом представляли опасность для общества, были людьми из другого мира, борьбе с которым Хохлов посвятил жизнь, он испытывал сейчас такое чувство, будто в чем-то был виновен перед ними. То, что в ночном бою открылось в них, потрясло его. Это не было всепрощением перед лицом смерти. Хохлов склонял голову перед мужеством этих людей, перед той душевной силой, ради которой можно было зачеркнуть их прошлое.

«Шкуба, Афонский, Мургаев, — размышлял по пути в свою землянку Хохлов, — все, кто сумели бы помочь мне разоблачить Бряхина. Они убиты, а Бряхин жив. Чудовищная несправедливость, которая уже не может быть исправлена!»

20

— Бряхин, вас знакомили с приказом командарма о поощрении Агизова за применение оружия к перебежчику?

В голосе Хохлова звучала спокойная уверенность, будто то, что он знал, уже не оставляло сомнений в виновности Бряхина. И если он, Хохлов, не выложил все сразу, то только в его же, Бряхина, интересах: предоставлена возможность смягчить вину свою добровольным признанием. Хохлов и Бряхин долго смотрели друг на друга. Глаза Бряхина, глубоко упрятанные за густыми бровями, пристальные, настороженные... В них, словно легкая тень, мелькнул испуг. «Наверно, мне показалось, — подумал Хохлов. — Этого все равно не проведешь». И мысленно подбадривал себя: «Естественнее, Хохлов, и, главное, тверже».

— А, тот приказ? Как же? Читал нам покойный старший лейтенант. Жаль, хороший человек погиб. — Бряхин скорбно покачал головой. — Я про старшего лейтенанта. А того, гада, правильно шлепнули. Что задумал! Молодец, как его, Агизов, не растерялся!

«Уже знает о погибших в ночном бою. Дружки докладывают». Хохлов вспомнил вчерашнюю встречу с часовым.

— Был у вас об Агизове разговор со Шкубой? — спросил Хохлов.

— Что-то не припоминаю. Мало ли какие промеж солдат разговоры бывают. — Он сочувственно вздохнул. — Может, подскажете, гражданин следователь?

«Осторожничает или забавляется?», — подумал Хохлов и передал содержание разговора.

— Был, был разговор, — обрадованно кивая, скороговоркой подтвердил Бряхин. — Не стану отрицать. Что было, то было. Хоть мы с Жонглером не ладили, а отрицать не стану.

У Хохлова от недоумения округлились глаза. «Что это? Уверенность в своей неуязвимости? Наглость, граничащая с глупостью? Или что-то другое, чего я не знаю?..»

— Разговор есть разговор, — невозмутимо рассуждал Бряхин. — Пошутили и разошлись. Говорить свое мнение запрета вроде нет. Что я сказал? Что этому, как его, Агизову повезло? Верно, повезло! И сейчас скажу: повезло! Сколько почету! А мне за такое же вышка!.. Точно, гражданин следователь?! — Бряхин насмешливо посмотрел на Хохлова.

— Но ведь вы говорили Шкубе, что с «пятачка» надо уходить любым способом! — впившись взглядом в лицо Бряхина, твердо сказал Хохлов. — После первого же боя.

В сущности, эта улика была единственным и последним козырем Хохлова, и получилось так, что в эти слова он вложил всю силу своего убеждения в виновности Бряхина.

Что-то дрогнуло на ощетинившемся лице: брови образовали сплошной мохнатый козырек, глаза, боязливо метнувшись, сверкнули злобной подозрительностью. Это продолжалось одно мгновение, но Хохлов уловил его. На этот раз он готов был чем угодно поручиться, что ему не померещилось.

Сморщив лоб, отчего он стал еще у́же, Бряхин покачал головой, улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы.

— Про уход с «пятачка» разговор был. Не отрицаю. Только как? — Бряхин сделал паузу. — Уходить можно по-разному. К немцам побег, как, к примеру, Ляпиков, тоже уход. Или, скажем, в тыл... Я Жонглеру