про другой уход говорил. Через подвиг. Совершил подвиг и... чистым человеком... из штрафной, а значит, и с «пятачка». Как, к примеру, Агизов этот... Какой же солдат, что со сроком, не мечтает об этом? На это нас и начальство и закон подбивают. — Спокойную, неторопливую речь свою он сопровождал победной улыбкой. — А что любым способом — брехня! Так не говорил. Тут покойничек настучал вам зря. — На обросшем лице Бряхина мелькнула жесткая усмешка. — Зуб у него на меня: думал, я ему метку сделал. — Он показал на своем лице то место, где у Шкубы был шрам. — А вы, гражданин следователь, наверно, подумали, что я к немцам хотел? Если бы такая думка была...

Хохлов услышал тихое довольное ржание и с отвращением ощутил на себе дыхание Бряхина. В эту минуту Бряхин напоминал забавляющегося в клетке перед публикой, но в то же время бдительно наблюдающего за ней хищника. «На свободе этот может быть очень опасен». И Хохлов вспомнил, как убеждал Каменского арестовать Бряхина.

— Что стоило мне с Ляпиковым драпануть? — невозмутимо, издевательски спокойно продолжал Бряхин. — Ничего! Вы это, гражданин следователь, не хуже меня знаете. Нет, это не шейте. Пустое! Я потому на старшего лейтенанта и обозлился, что не собирался долго задерживаться здесь. Он небось докладывал вам про свой рапорт — хотел меня в штрафную на постоянную завербовать.

Бряхин смотрел на Хохлова добродушно, с превосходством, которое дается сознанием правоты. «Смотри, следователь, — как бы говорили глаза Бряхина, — я ничего не скрываю, я сообщаю больше, чем ты спрашиваешь и надеешься от меня услышать, но меньше того, что ты хотел бы от меня получить». Это была откровенность человека, который отлично понимал, что она не может повредить ему.

— Я собирался по-честному, если надо, кровью вину искупить и чтобы с почетом, — уверенно закончил Бряхин. — А вы вот помешали.

Хохлов продолжал ставить вопрос за вопросом в том же бодром и уверенном тоне, в котором начал допрос. Но с каждым ответом Бряхина и то и другое становилось все более искусственным. Следователь напоминал человека, пытающегося удержать в намыленных руках очень гладкий и очень скользкий предмет.

Да, он, Бряхин, не отрицает, что однажды, вскоре после прибытия в роту, видел, как били Ляпикова, и не вмешался. Не вмешался потому, что не знал Ляпикова и не знал, за что били. А когда узнал, понял, что зря бьют человека, тогда заступился. Не его, Бряхина, вина, что это произошло после случая с Агизовым.

Почему Ляпиков пошел к немцам на его, Бряхина, участке и в то время, когда он стоял на посту? Надо спрашивать Ляпикова, а не его, Бряхина. Он может только свое предположение сказать: наверно, в случае чего рассчитывал на поблажку от него, Бряхина. Друзьями были.

Что может значить предсмертный выкрик Ляпикова? Не знает, гадать не умеет.

Хохлов понял, что Бряхин и в этот раз преподал ему урок логики. Да, Бряхин мог себе позволить независимый, беспечный, уверенный тон и даже добродушное подтрунивание над следователем. Он мог поиграть в откровенность. Эта игра была куда безопаснее той, другой, на которую он ни с того, ни с сего, вызвавшись один вытащить труп Ляпикова, напросился позапрошлой ночью.

Будто делая следователю одолжение, Бряхин охотно признавал факты, которые должны были уличать его, хотя мог без всяких последствий для себя отрицать их. Но, признавая эти факты, он давал им такие объяснения, благодаря которым они утрачивали свою обвинительную сущность и приобретали невинный характер. Даже та единственная улика, которую Бряхин отрицал, — высказанное Шкубе намерение уйти с «пятачка» любым способом — не могла быть направлена против Бряхина, поскольку показания Шкубы не были свободны от подозрения в необъективности. Теперь, после смерти Шкубы, ценность этой улики стала еще более сомнительной: суд уже не сможет проверить ее непосредственно. Да и что стоит эта единственная косвенная улика?! Одно косвенное доказательство, как бы сильно оно ни было, не может быть положено в основу обвинения. «Все, что я собрал с таким трудом, — подумал Хохлов, — превратилось после объяснений Бряхина в мыльный пузырь. Бряхин понял это раньше меня».

И все же Хохлов внес в протокол заключительный вопрос:

«Материалы дела свидетельствуют, что вы, Бряхин, склонили Ляпикова к измене Родине и убили его с тем, чтобы ценой его жизни добиться освобождения от наказания за ранее совершенное преступление и избавления от «пятачка».

Мысль о возможности использовать для этой цели Ляпикова возникла у вас после поощрения командованием Агизова за применение оружия к перебежчику. Поэтому вы взяли под свою защиту Ляпикова именно после этого случая, хотя у вас был повод сделать это раньше. Защитой и подкармливанием вы завоевали доверие слабовольного Ляпикова, подчинили его своему влиянию, постепенно склонили к предательству, гарантировав безопасность и, возможно, свой побег вслед. Боясь разоблачения, вы убили Ляпикова в тот момент, когда он возвращался в свою траншею и когда, следовательно, не было необходимости в применении оружия. Предсмертные восклицания Ляпикова означают крайнюю степень удивления вашими действиями, которые оказались противоположными вашим обещаниям. Объяснения, которые вы дали следствию, противоречат материалам дела. Признаете ли вы правильными объяснения, данные следствием?»

Голос Хохлова звучал уверенно, бодро, только, может быть, чуть громче обычного и несколько торжественно, как бы символизируя ответственность момента. На самом деле Хохлова душила ярость. Огромным усилием воли он сдерживал себя. Нечто подобное он уже испытывал раньше — беспомощность следствия перед преступлением, бессильную ярость от неумения раскрыть его. Что может быть для следователя более тяжко, более постыдно?!

Ожидая ответа, Хохлов смотрел на Бряхина. В широко открытых глазах мелькнула растерянность. В морщинах скошенного лба билась напряженная мысль. Тишина в землянке казалась значительной, и Хохлов боялся нарушить ее. Вспомнились аналогичные случаи из литературы, рассказы старых следователей. Захотелось вдруг, чтобы и у него раскаялся матерый преступник. Был бы свой потрясающий случай! В это мгновение он искренне верил, что Бряхин может признать свою вину. Но уже в следующее мгновение злобная подозрительность, отчужденность перекосили красное лицо Бряхина, и Хохлов услышал знакомый смех.

— Что в лоб, что по лбу, гражданин следователь, — поглаживая густую черную щетину на голове, сказал Бряхин. — Было врозь, стало оптом, а сердцевина та же. По-разному понимаем: вы — по-своему, я — по-своему. Мои объяснения правильные, и я на них стою. Как же я его склонил, если сам кричал ему: «Лешка, стой!» Свидетели подтвердили вам. — В голосе Бряхина слышалась обида.