Когорты мертвых поведет.

Импровизатор умолк, но его руки по-прежнему были скрещены на груди; в этот раз плеск публики тишины не нарушил. Чарский, чувствуя, что в душной зале его охватывает нездоровая теплота, отер лоб, одновременно мельком глянув через плечо. Некая дама с болезненно-желтым цветом лица напряженно смотрела прямо на него. Поймав его взгляд, она жеманно улыбнулась, а Чарский резко отвернулся и стал глядеть только на подмостки. Он знал ее слишком хорошо; это была одна из тех несчастных женщин, которые преследовали его своими тщетными притязаниями лишь потому, что он был поэт, а они не могли придумать для себя занятия лучше. Теперь, когда он узнал, что ее внимание направлено по большей части на него, а не на импровизатора, он ощущал сильнейшее раздражение. Но импровизация возобновилась, и Чарский тотчас же перенесся в своем воображении в египетский чертог.

Критон, питомец муз и неги,

В ночи, что не познает дня,

За песнью песнь об их ночлеге

Вонзает в сердце из огня.

Но где же мужеская сила?

Ее не лира ль поглотила?

Секира размахнулась всласть —

Так не пора ли ей упасть?

Царица песнью польщена,

Но час спустя – и смущена.

Сомненья, скорбные гонцы,

Со всех являются сторон:

Ужели страстные сосцы

Увядшими считает он?

Плоть, что свежее, чем весна, —

Ужель поблекла и она?

Ужели кажется ему:

Краса ее ушла во тьму?

Но нет – он знает, что заря

Наступит, как ни далека;

Оленьей ласкою даря,

Змеей виясь, она пока

Все чары расточает зря:

Недвижима его рука.

Ее он видит красоту,

Но сбит, как лебедь, на лету.

Увидев свет в очах царицы,

Он весь в предчувствии денницы;

Ласк шелковистых щедрый дар

Внушает: близится удар…

Что за урон ее гордыне!

Ведь с Суламифью никогда

Такого не было; доныне

И с ней – подобного стыда!

Все перепробовав, царица

Чуть дремлет… Небо уж сребрится.

Критон, однако ж, был поэтом:

В воображаемых мирах

Он видел прах весенним цветом,

А там, где цвет, он видел прах.

Страж черной статуей застыл,

В дверном проеме встав понуро;

Критону – что его фигура?!

Он вновь обрел весь прежний пыл.

Киприда ль жертве даровала

В последний раз любовный жар,

Чтоб в громе страстного обвала

Забыл про смертный он удар;

Исход ли ночи успокоил;

Секиры ли недвижной вид

Все силы мужества удвоил,

Отвлек от лепета Харит;

Иль вид царицы обнаженной,

В любовных битвах искушенной, —

Кто знает, в чем здесь дело? Взрыв,

Сметая все, пожар рождает;

Она проснулась, повторив

Все ласки прежние; рыдает

Критон от счастья; а она

В его объятьях тихо тает,

Но думой горькою полна,

Печальным знаньем, что возврата

К цветенью нет: она когда-то,

Как все, издаст последний стон

И в землю ляжет, как Критон.

Лицо импровизатора, до той поры бледное, пылало теперь лихорадочным жаром; глаза его дико сверкали; рубашка была мокра от пота, а белое горло под черной бородой спазматически двигалось, словно кружевной воротник был разорван, чтобы обнажить его шею для топора или гильотины. Насухо отерев лоб платком, импровизатор вернулся к своей теме.

Затем весь день спала царица:

Ведь этой ночью ей опять

Придется в ласках не скупиться —

Пора и юношу обнять.

Бьет полночь; лик его чудесен

Настолько, что весь мир ей тесен!

Ее язык укоренился

В его устах, и их слюна,

Дыханье, пот, что вмиг пролился,

В одно сливаются. Она

В восторге полном: что за чудо!

Юнец, но знает – все! Откуда?

(А Мардиан на страже дремлет,

Стенаньям сладостным не внемлет,

В его виденьях – флейты звук,

Змеи качающейся жало:

Смерть от земных избавит мук…)

Она его в объятьях сжала,

И их тела переплелись,

В едином пламени сгорая;

То вдруг грубея – берегись! —

То нежно, трепетно лаская,

Он доказал едва ль не в миг,

Что он – способный ученик.

Он часто верх берет над нею

И, хоть нельзя сравнить их лет,

Готов затеей на затею

Ответить: здесь различий нет.

Забыт Антоний, Цезарь тоже,

Она – невеста вновь, и с ней

Вновь делит сладостное ложе

Брат – незабвенный Птолемей.

В ту пору сын рожден был ею,

Во всем подобный Птолемею —

Лица тончайшей лепкой схожий

И эбонитовою кожей.

Расстаться с ним пришлось тогда,

Отдав рабу, что был так верен…

Гнев императорский – безмерен!

Но в сердце – с ней он был всегда.

И вот он здесь – горит любовью,

Не ведая, что связан кровью.

Вот эта родинка на лбу

Знакома ей еще с рожденья —

Войдут ли в душу угрызенья,

Что рушит юноши судьбу?

При страшном вызове своем

Она подумала ль о нем?

А может, полагала просто,

Что сын, пусть окажись он тут,

Не мог бы быть такого роста?

Но быстро в Азии растут!

Иль крови царской достояньем

Она считала пыл и страсть

И вызов был рожден желаньем

На нем свою проверить власть?

А может быть, боязнь стареть

Внушила ей, подспудно зрея,

Красу свою суметь узреть

В чертах другого Птолемея?..

Но несомненно, что она

Все наслаждения до дна

С ним испивает до рассвета,

Шепча: «Неповторимо это…»

Заре ж, как Ирас, алогубой,

Что лишь маячит впереди,

Придется ныне дланью грубой

Отнять счастливца от груди:

Будь он племянник ей, иль сын,

Иль страстный друг – ответ един.

Но чуть вершина эвкалипта

Под утро сделалась видна,

Поднялся сын звезды Египта,

Поднес прохладного вина:

«За ночь свершившуюся нашу!

Дабы прошел упадок сил!»