Чарский, который на самом деле не имел никакого отношения к теме о Клеопатре, но вмешался в дело только из-за смущения бедной девушки, удивился и обрадовался тому, что на сей раз действительно выбрана его тема. Простота помощницы импровизатора тронула его до глубины сердца. Он недоумевал, где такая красавица могла до сих пор скрываться в Петербурге. Он намеревался по окончании представления перехватить ее, прежде чем она уйдет, с тем извинительным предлогом, что желает поблагодарить ее за оказанное ею участие. Пока итальянец декламировал, Чарский то и дело поглядывал на нее. Взгляд ее был устремлен только на импровизатора. Многие из стихов миновали слух Чарского, потерявшись в ее золотых локонах, полных губах, ярких глазах и соблазнительной фигуре.

Право же, думал он, лицо ее немного полновато, есть, в сущности, даже намек на двойной подбородок, но в целом в нем все так соразмерно, что даже этот недостаток кажется достоинством.

К его разочарованию, импровизация итальянца на тему «Красавица в сиреневом платье» не смогла отдать ей должное; стихи были весьма удачны, но им недоставало тех порывов вдохновения, которыми были отмечены его первые опыты. А в ее сторону он даже ни разу не посмотрел. Начинает уставать, подумал Чарский; то же можно было сказать и о публике, утомленной малопонятным языком и жаждущей более фривольных развлечений. В неистовом плеске и выкриках «Браво!», заставивших импровизатора несколько раз возвращаться на подмостки, было столько же искреннего восторга, сколько и облегчения.

Чарский одним из первых пробился к выходу и стоял там, пока в зале почти никого не осталось; но когда последние несколько человек направились к дверям, стало ясно, что он упустил молодую красавицу. Ему пришлось обойтись разговором со словоохотливой долгоносой старухой, которая подсчитывала выручку. К ним подошел и оранжевоволосый государственный цензор. Когда этот щеголь снова стал рассыпаться в поздравлениях, Чарский отвечал ему вполне дружелюбно, ибо, несмотря ни на что, уважал графа, считая его достойным человеком, у которого «сердце на нужном месте».

Опечаленный исчезновением очаровательной незнакомки, Чарский заставил себя думать о небывалом успехе вечера. Радуясь удачному выступлению импровизатора, он начал предвкушать удовольствия, которые обещали отличный обед, встреча с великолепной танцовщицей-цыганкой, с которой он был накоротке, и перспектива карточного угара. Чарский был не из тех, в ком грусть поселяется надолго.

Импровизатор сидел на стуле в соседней комнате; лицо его осунулось и побелело. Он, однако, повеселел и оживился, когда Чарский показал ему полную тарелку денег. Вскочив на ноги, он выхватил тарелку у Чарского из рук.

– Meraviglioso! Quanto denaro с'е, Signor?[14]

– Достаточно, чтобы вы оставили свой грязный трактир, – сказал Чарский, – и перебрались к Демуту. Упакуйте чемодан, уплатите по счету, а утром я пришлю за вами карету, чтобы забрать вас оттуда.

На лице итальянца проступило выражение досады. Он, заикаясь, стал уверять, что в трактире ему вполне удобно, что там недорого и что он хотел бы тратить на жизнь как можно меньше. Чарский пожал плечами, а затем пригласил его на обед. Итальянец, очевидно, не понимая, что платить Чарский собирается сам, расстроился еще больше и заявил, что он не голоден. Когда же Чарский объяснил, что приглашает его в знак того, как высоко оценил он его замечательное представление, итальянец согласился пойти более чем с готовностью.

По пути в ресторан Чарский пытался вовлечь итальянца в беседу о творческом вдохновении, столь наполнявшем его паруса в этот вечер; итальянец же, не обращая внимания на всякие отвлеченности, настаивал на обсуждении того, как лучше заполучить дальнейшие приглашения.

– Они поступят, – сказал Чарский, – на этот счет не беспокойтесь. Слух разлетится подобно лесному пожару, и скоро станет считаться неприличным не побывать хотя бы на одном из ваших представлений.

– В таком случае не думаете ли вы, что в следующий раз мы могли бы запросить больше? Или возникнет опасность зарезать гусыню, несущую золотые яйца? Как вы полагаете, Eccellenza?..

В таком духе продолжался разговор и в карете, и в ресторане, пока им не подали бифштексы. После этого итальянец согнулся над своей тарелкой с такой же жадностью, с какой он сгибался над тарелкой с рублями. Казалось, он не замечал ни цыганского оркестра, ни гибкой цыганки, танцевавшей рядом с их столом, задорно отвечая на искрящийся взгляд Чарского.

Когда итальянец с удовлетворенным вздохом откинулся наконец в своем кресле, он сказал:

– Простите меня, Signor… но я хотел бы просить вас еще об одном одолжении. Если бы вы только могли найти переводчика для какой-нибудь из моих скромных импровизаций, а затем опубликовать перевод в одном из ваших великолепных журналов, это сделало бы меня более известным, как вы полагаете?

Чарский при таком предложении сразу же смягчился.

– Какую из импровизаций вы бы предложили? – осведомился он.

– А как вы думаете, Signor? «Cleopatra е i suoi amanti»? Полагаю, это у меня лучшая.

– Вероятно, вы правы. Любовь к власти, открывающая дорогу власти любви. Чудесно! Либо это, либо «Юпитер и Ганимед».

Итальянец нахмурился.

– Этой вещью я доволен меньше. Дело в том, что сам предмет мало меня вдохновляет.

– Очень хорошо. «Клеопатра» – поразительная импровизация. Я с радостью попробую перевести ее лично, с вашего позволения. Вполне уверен, что редактор «Современника» – он превосходнейший поэт и непременно пришел бы вас послушать, если бы не домашние склоки и злобные интриги двора, – примет ее в свой журнал.

Я имею в виду Пушкина. Естественно, мне придется кое-что сгладить, чтобы ублажить наших подозрительных цензоров.

– Eccellenza, вы оказываете мне огромную честь! – радостно воскликнул импровизатор. – Я запишу ее для вас сегодня же!

Чарский, предметом особой гордости которого была его великолепная память, сказал, что в этом нет необходимости.

– А сколько в этом журнале, о котором вы упомянули, платят за строчку? – нетерпеливо спросил импровизатор.

Заметив нотки раздражения в ответе Чарского, он поспешил объяснить, что ему необходимы все деньги, какие он только может заработать:

– Дела у меня обстоят крайне плохо, а мне надо содержать семью: mia moglie е i miei cique bambini[15]…

Когда он произносил эти слова, лицо его выражало нежность.

Он достал из внутреннего кармана крошечный альбом и протянул его Чарскому. Желтые страницы книжечки были заполнены тщательно выполненными рисунками, изображавшими женское лицо. Лицо это почему-то напомнило Чарскому пудинг, который они только что съели.

– Mia moglie[16],– трепетно воскликнул итальянец, и на глазах у него заблистали слезы.