Воспоминания подобны тлеющему огню в торфянике: пламени не видно, но в любой момент можно больно обжечься. Пытаясь узнать время, я полезла под подушку в поисках мобилки (вредная и глупая привычка класть ее туда на ночь!), но не нашла ее.

Пить хотелось все сильнее, и, переборов сонливость, я встала с постели, собираясь идти в кухню. И тут я на подсознательном уровне ощутила: в квартире что-то происходит. Сон мгновенно улетучился, словно меня окатили холодной водой. В соседней комнате громко тикали старинные настенные часы, чего никак не могло быть, так как они уже много лет стояли намертво, а вместо них время показывал допотопный металлический будильник.

Из-за темноты я ничего не могла различить, но у меня было ощущение, что изменилась не только окружающая обстановка, но и размеры комнаты. Я нащупала выключатель на стене и не поверила сама себе — он был необычной формы и явно увеличился в размерах. Свет не включался, и я на ощупь пошла в другую комнату за свечами. Здесь мои подозрения подтвердились: там, где должен был находиться буфет, оказался рояль. У Ларисы Сигизмундовны в квартире было старенькое пианино, но никак не рояль!

Одно из двух: либо я сошла с ума, либо неведомая сила ночью перенесла меня в другую квартиру, по которой я и разгуливала в одной ночнушке. Вдруг я увидела перед собой, там, где должна была находиться глухая стена, полоску света, будто из приоткрытой двери. Свет был необычный, явно не искусственный, словно за дверью меня ждал ясный день, тогда как за окнами стояла ночь. Пытаясь скорее найти ответ на эту загадку, я поспешила к двери и, не раздумывая, распахнула ее — поток дневного света обрушился на меня и ослепил.

Когда мои глаза привыкли к свету, я с удивлением обнаружила, что нахожусь в большой светлой комнате со старинной добротной мебелью, а за окном хмурится дождливый день. Возле окна на деревянном массивном стуле с непривычно высокой спинкой уютно устроилась молоденькая девушка в длинном, по самые щиколотки, сером платье, с наброшенной на плечи вязаной шалью. Простенькое лицо девушки, ее аккуратно заплетенные в косички и уложенные на затылке волосы показались мне знакомыми, хотя я была уверена на все сто, что видела ее в первый раз.

Я медленно приблизилась к сидящей девушке, но она никак не реагировала на мое появление. «Закашляться, что ли, чтобы привлечь ее внимание?»

Но девушка никак не хотела меня замечать. «Она что — глухая?» И я тронула ее за плечо. Моя рука свободно прошла сквозь девушку, и я при этом ничего не ощутила.

— Что за чертовщина! — испугалась я.

Чтобы обратить на себя ее внимание, я решила сотворить что-нибудь этакое. Наиболее подходящей для этих целей мне показалась китайская ваза, и я попыталась ее сбросить — безрезультатно. Внезапно я поняла, что уже видела эту вазу, но только она была старая, грубо склеенная. Это она досталась мне в наследство от покойной Ларисы Сигизмундовны.

Девушка оглянулась, и я увидела ее глаза — черные, пронизывающие, которые я видела не раз, но на высохшем, сморщенном лице старухи, а не на свежем молодом личике. Я не сомневалась: такой была юная Лариса Сигизмундовна много десятилетий тому назад! Но как я могла там очутиться?

Девушка смотрела невидящим взглядом сквозь меня, а я, к своему удивлению, услышала ее мысли. Они накатывались волнами, и я не различала отдельных фраз, а только улавливала общий смысл. Было странно обнаружить у себя подобный талант, о котором я до сих пор не догадывалась. Из ее мыслей я узнала, что она, непонятно почему, грустила, и ей нравилось смотреть на дождь.

Я не удержалась и выглянула в окно — на улице исчез асфальт, она была вымощена грубой брусчаткой, скользко блестевшей под мелким дождем. Прохожие, одетые как для съемок старинного фильма, под неуклюжими разноцвет-, ными зонтиками торопились по неотложным делам.

Дробь капель по оконному стеклу рождала в голове сидящей рядом со мной девушки рифмы, строки, но она капризно отметала их — «мелко, трафаретно и не трогает».

«Так вот какой ты была в юности, Лариса Сигизмундовна! Красотой не блистала, но в тебе было нечто притягательное, задерживающее взгляд. Наверное, мужчины обращали на тебя внимание, хотя что я говорю — ты для этого была слишком юной».

Торчать за спиной Ларисы (по отчеству называть ее у меня язык не поворачивался) мне было неуютно, и я попыталась присесть на стол, но тут обнаружила новые исключительные особенности своего бестелесного существования. Оказалось, что я могу зависать в воздухе и даже летать, правда неуклюже, тяжело, нелепо водя руками, как в воде. Удовольствия рт этого я не получила, так как все время боялась упасть на пол и ушибиться. Мне больше понравилось улавливать мысли Ларисы, и я зависла рядом с ней, приняв позу «лежащая в гамаке», хотя, конечно, его в комнате не было. У меня возникло ощущение, что я слилась с Ларисой в единое целое, я даже чувствовала, как у нее бьется сердце.

Словно врач, который, приложив к груди стетоскоп, слушает биение сердца, я слушала Ларисины мысли, жалея, что не имею возможности с ней общаться. Ей нравилось наблюдать явления природы, когда та демонстрировала свое могущество, которому не в силах противостоять самоуверенный человек, почему-то возомнивший себя ее повелителем. Лариса увидела, как среди экипажей с поднятым верхом, блестящим от скопившейся влаги, и скорчившимися, унылыми кучерами в брезентовых плащах бодро проехала открытая двуколка с весело глядевшими на мир офицеров! в мокрых мундирах. Один из них размахивал открытой бутылкой шампанского и что-то кричал. Было плохо слышно, и Лариса явственно прочитала по губам только одно слово: «Фронт!»

Стряхнув искусственную меланхолию, она мысленно устремилась к бравым офицерам, решившим таким образом отпраздновать свое отбытие на передовую, вот только было неясно, попадут ли они туда вовремя? Киев вместе со статусом прифронтового города принял «сухой» закон, и, скорее всего, этих офицеров вместо фронта будет ожидать гауптвахта на Печерске. Хотя, если Провидению будет угодно, их не удостоит своим вниманием военная жандармерия и властителем их Судьбы станет случай в виде пули, штыка или снаряда.

— Лора, мне так зябко! — послышался слабый голос худенькой, болезненного вида женщины, неслышно возникшей у девушки за спиной. — Ты уверена, что хорошо протопила печь?

Лариса с тревогой посмотрела на мать: еще совсем недавно властная, уверенная в себе женщина, она после смерти отца сильно сдала, постарела, словно потеряла ту опору, которая держала ее на земле. Тяжелое материальное положение, в котором оказалась семья после смерти отца, заставило их отказаться от горничной, и вся работа но дому легла на дочерей, в большей степени на младшую — Ларису, так как старшая сестра Мария недавно устроилась сестрой милосердия в военный госпиталь, прервав учебу в университете Святой Ольги.

— Хорошо, маменька, но я еще подброшу дров. — Лариса подошла к печке и открыла дверцу — топка была полностью забита дровами, не успевшими прогореть.

Дополнительный приток воздуха раздул пламя, языки, которого жадно выглянули наружу в поисках поживы, я от неожиданности еле успела отскочить, а девушка поспешно закрыла дверцу. Лариса вернулась в свою комнату, рассчитывая немного отдохнуть за сборником стихов «Счастливый домик» Владислава Ходасевича, придерживающегося классической стихотворной формы, не в пример новомодным поэтам-экспериментаторам, играющим со словом, как с мячиком. В этом я с ней была полностью солидарна.