— Никогда про такое не слышала, надо же! — удивилась Алена. — Это же мухлеж чистой воды! Неужели его за это не привлекали?

— Так когда это было! Сто лет назад! Тогда кто как мог, так и зарабатывал! Это сейчас у каждого зарплата или пенсия и можно ни о чем не думать, а при царе ж иначе было.

— Это все, конечно, прекрасно, Лидочка, но вот знаешь, чего я вдруг подумала, — Павочка вдруг сощурила глаза и насупила брови, — надо будет в следующий раз проверить, чего Каролина нам приносит, может, тоже шубы из шмуков?

Про спекулянтку Каролину надо рассказать отдельно. Первый раз встреча произошла года три назад, когда Крещенские жили еще на Кутузовском, — Аллусе надо было срочно обзавестись приличным гардеробом. Роберта тогда, а было это в 1968-м, пригласили в жюри Каннского фестиваля. Большая честь, конечно, почетно, впервые такое захватывающее, хоть не очень связанное со стихами событие. Все произошло достаточно неожиданно — позвонили и раз — через десять дней вылетать в Париж. Ну, видимо, наверху решили-то давно, но пока кандидатуру Крещенского утверждали на всех уровнях и получили наконец добро в ЦК, то как раз месяца три-четыре и прошло. А зачем поэта предупреждать заранее, чтобы, если не утвердят, поставить в неловкое положение и восстановить, таскзать, против себя творца? Вот и тянули, ждали высочайшего разрешения.

Для Алены с Лидкой это стало ударом. Казалось бы, счастье привалило — командировка в Париж, в Канны, и не просто, а на международный кинофестиваль, да в мае, в самый красивый цветущий месяц! Такое могло только присниться! Но стать Золушкой среди расфуфыренных капиталистических принцесс совсем не хотелось, чтоб пальцем тыкали и шикали, как на деревню в обносках. В чем ехать, что брать, как удивить? Ведь там все время на людях, сплошные коктейли, встречи, приемы и торжественные ужины с обедами! А как добыть нарядов на две недели? За десять дней сшить точно не получится. Не в кокошнике же с павловскими платками ехать! А в ателье Литфонда тоже было глупо соваться с такими сроками, засмеют!

Лида с Аленой стали остервенело вываливать все вещи из гардероба на тахту, все, до последней тряпки. Лидка побежала посмотреть, что еще можно предложить дочери из своего, но нет, кроме газовых шарфиков, кокетливых шляпок из итальянской соломки и остатков духов «Красная Москва», ничего пригодиться не могло, рост у Лидки был намного меньше.

Рысью с двумя большими сумками прибежала Павочка. Лида попросила ее поискать, что из выходных платьев могло бы подойти Алене для фестиваля. Знала, что у той имеется. Сумки открыли, содержимое разложили на полу, другого места нигде уже не оставалось, вещи были раскиданы повсюду. Два Павочкиных бальных платья порадовали, прямо настоящих бальных, в пол, одно с пышной нижней юбкой, шелковое, фисташковое, с корсетом на китовом усе, с декольте невероятной глубины и пышными прозрачными рукавами из хорошо подобранного шифона в тон. По краю декольте и на манжетах шла вышивка ярким сочным розовым цветом фуксии. Павочка прекрасно вышивала и уж для себя постаралась, будьте уверены. Второе платье было еще краше, хоть и более мрачное — черное, обтягивающее, по фигуре, с высокой стойкой и длинными рукавами, закрывающими кисти рук до самых пальцев. Но сзади струящимся шлейфом элегантно волочилась вставка из дерзкого алого шелка, совершенно убийственная и неожиданная деталь. Оба платья Павочка сшила на заказ еще до войны в единственном тогда в Москве Доме моды на Сретенке у самой лучшей портнихи, какой-то заслуженной-перезаслуженной, но уже без имени, имя давно забылось.

Алена померила — оба сидели как влитые.

— Ну просто королева! В этих твоих Каннах все умрут от зависти, попомни мое слово! Таких нарядов не будет ни у кого, это ж не платья, это ж произведения искусства! Это винтаж, такое в моде всегда. А как тебе моя вышивка? — Павочка сунула в лицо Алене манжет с яркими цветочками. — Нет, ты посмотри на стежочки! А изнанка? Ты полюбуйся изнанкой! Ни одна нитка не торчит! Мне явно в нем чего-то поначалу не хватало, какое-то оно было слишком простое и я решила внести свои коррективы, вот руку и приложила! Хотя избыток вкуса убивает вкус, это еще Шекспир сказал, может, и зря, что вышивку добавила, — Павочке все равно срочно хотелось получить свою долю славы.

— Не призналась бы, я б решила, что в Доме моды такую красоту вышивали, не подкопаешься! — Лидка тоже стала пристально рассматривать вышитые цветочки, которые оплетали, словно живые, вырез, изящно подчеркивая его форму. — А ты эти платья, по-моему, к какому-то событию заказывала, я ж их на тебе помню, видела давным-давно!

— Ну да, на премьеры! Зеленое на «Веселую вдову», а черное на «Королеву чардаша». У всех баб челюсть отвисла, когда я в черном появилась. Нда, завидовали мне все тогда, но, как выяснилось, до поры до времени — была я еще душевно здоровая, с повышенным чувством справедливости, вся такая высокая, ладная, кровь с молоком, с гривой черных волос, в бабушку мою, Клавдию Семеновну, одна порода. Она в деревне под Житомиром жила, так с утра первым делом в курятник за свежим яичком, в него пару ложек домашней сметаны да пятьдесят грамм своего самогона. Это у нее называлось «ковтнуть». Ну и дожила до ста лет без истории болезни. Так вот и я в нее была, и здоровьем, и всем остальным, ну а потом вы сами знаете… — Пава замолчала, глубоко вздохнув, и тряханула головой, словно сбрасывая с себя навалившуюся боль. — Чего это я вдруг про бабушку? В общем, платья берем! Оба!

Еще пригодился палантин из куницы, который Павочка всю жизнь тщательно выдавала за соболя, местами потертый, залоснившийся, тусклый и давно отслуживший свой срок, но все-таки издалека он смотрелся вполне сносно, в связи с чем и был положен в пока еще пустой «каннский» чемодан. По поводу сумочек разгорелся мелкий спор. Павочка принесла на выбор штук десять: побольше, поменьше, настоящей кожи, дерматиновые, тканевые — на любой вкус.

— Ты их всю жизнь собирала? — Лида стала их перебирать, примеривая каждую перед зеркалом. — Куда так много-то? Прямо как в музее, я все и не помню. И ты каждую выводила в люди?

— А как же, я их обожаю! Сумку выбросить — что зуб вырвать! Пусть даже сломанная или старая, неважно. Стоят себе на полке в шифоньере, а я как открою дверцу, как взгляну на них, так душа медом обливается. Я вот эту бы предложила первым делом, она и в пир, и в мир, и в добрые люди, — Пава выцепила из сумочной кучи одну блестящую и горящую, словно отлитую из золотого самородка.

— Нет, ну что ты, она какая-то слишком мещанская, к ней надо особое платье подбирать, с бахромой или рюшками. Наши никак не подойдут, — Лидка даже немного скривилась, настолько ей не понравилось это золотце.

— Лида, много ты в сумках понимаешь, меняешь, по-моему, раз в десять лет по одной. А я знаток и ценитель! Если я говорю, что эта — жемчужина коллекции, значит, так оно и есть, я Аллусе плохого не посоветую, — Павочка вспыхивала сразу и злилась довольно смешно — начинала вздыхать, как рыба, выброшенная на берег, закатывать глаза и мелко трясти головой, отчего ее бриллиантовые сережки, казалось, звенели. В особо жестких случаях спора, когда доводов у нее уже не оставалось, ее довольно заметные гормональные усики покрывались от напряжения росой. Сережки она тоже, кстати сказать, предложила, но Алена отказалась, понимая, как они ей дороги.