— Как вас хотели вывести на обсуждение политики, очень скользко все было, но вы прекрасно справились. — Надя подняла рюмашку с водкой и выпила залпом, одобрительно кивнув себе. — Особенно хорош был ответ на вопрос, существуют ли в России «идолы», за поступками и жестами которых жадно следит публика. Ох уж эти неприкрытые скрытые смыслы! И как вы мило щелкнули их по носу, молодой человек, что да, мол, идолы, в вашем понимании, существуют, но не публика следит за их жестами и поступками, а сами «идолы» ревностно следят за поступками и жестами друг друга. Как это в точку, дорогой мой, как это в точку! Мне очень легли на сердце ваши ответы, можно так выразиться? Так все достойно, интеллигентно, а главное, с каким чувством юмора!

Почему она так удивилась, было вполне понятно, общалась до этого в основном с советскими функционерами, разговаривающими скупо, неграмотно, снулыми рублеными фразами на не совсем понятном кондовом языке, а тут вдруг приехал целый большой поэт, мыслящий свежо, ярко и не как все.

Гуляли долго, расходиться не желали, несмотря на то что сеансы начинались в восемь утра, а отсматривать надо было всю конкурсную программу. Хочешь не хочешь — ты член жюри. Поздней ночью вывалились всей шикарной компанией на набережную, решили глотнуть воздуха. Но кто-то взял в кафе еще водки, и глотнули ее. В конце концов, шумные, веселые, лопочущие что-то на французском и ждущие от Алены с Робертом ответа, разлеглись в вечерних костюмах на пляже у самой кромки воды в надежде встретить рассвет, но нет, вскоре разошлись, чтобы пару часов поспать перед просмотром очередного утреннего шедевра. А на следующий день встретились уже как родные и общение пошло совсем иначе.

Только Алена немного попривыкла, вошла во вкус и возненавидела кинофестиваль из-за обилия фильмов, которые надо было смотреть, он резко вдруг оборвался — начались студенческие волнения в Париже. В Каннах-то шла абсолютно обычная фестивальная жизнь, фильмы нон-стоп, быстрые перекусы — и снова в зал, но чувствовалось, что все очень взбудоражены. Во время сеансов в эти первые дни в темных залах стоял мерный гул — люди делились сплетнями, нашептывая новости, которые слышали от своих столичных друзей и родственников, кто-то из которых участвовал в забастовках и жег машины, а кто-то, наоборот, демонстрации эти разгонял. Через день все, ну почти все из французской делегации прикололи на лацканы бриллиантовыми булавками красные бантики, чтобы тем самым поддержать антибуржуазную революцию, хотя, в общем-то, и сами все были исключительно буржуа. В каннском воздухе витала какая-то растерянность и у участников, и у устроителей фестиваля, речь даже зашла о том, чтобы вообще остановить показы. Вопрос этот решали и члены жюри, но Роберт был за то, чтобы фестиваль продолжался: люди все-таки приехали работать, а не бастовать, и никто на самом деле к этой революции серьезно не относился.

Но модные режиссеры «новой волны», те, чьи фильмы участвовали в конкурсе, объявили фестивалю ультиматум и все-таки вынудили жюри отменить показы. Бузотеров этих — Жан-Люка Годара, Франсуа Трюффо и Клода Лелуша — приструнить было невозможно, поскольку кино они снимали в основном на свои деньги, отличались абсолютной независимостью и критиковали все, что только можно было критиковать. Вот они и высказались, призвав остальных участников бойкотировать фестиваль. Кто-то из членов жюри пошел у них на поводу, Роберт же такому наглому шантажу категорически возмутился, ну и Алена, конечно, расстроилась, что фестиваль, к которому она так готовилась, обрывается, едва начавшись.

Но закончилась та поездка, несмотря ни на что, довольно весело — Надя Леже наняла несколько машин и все большой компанией поехали в Париж, чтобы посмотреть, как так бывает — не первомайские демонстрации, а протестные шествия, не народные гулянья, а перевернутые и горящие машины, не члены Политбюро на Мавзолее, читающие лозунги по бумажке, а народ на баррикадах, поющий «Марсельезу».

Алена прислала в Москву письмо, которое Лидка вслух прочитала своим подругам: «Мамуля, как вы, мои родные? У меня хорошие новости! Я уже курю по одной сигарете в час, это намного меньше, чем раньше. Роба пока столько же. Никак его не сдвину и не уговорю. Решила своим примером. Поэтому пока с ним безуспешно. Обещал хотя бы не курить натощак.

Были ли с Лиской у врача? Сколько она весит? Скоро ей надо делать вторую прививку! Пусть Катенька пойдет вместе с Павой и Нюрой, они все втроем справятся, а то я переживаю.

Теперь о нас. Представляешь, были первый раз в жизни на баррикадах! Пишу уже после, чтоб ты не волновалась! Пошли вечером гулять, а студенты перегородили улицу скамейками и бочками, поставили поперек дороги машины, разожгли из досок костер, притащили вино, кричат, поют — чудо, а не забастовка! Как раз и мы с Робочкой проходили мимо. Они все молоденькие, быстрые, мелкие, Роба на их фоне настоящий Гулливер. Мы им “бонжур-бонжур”, помахали издалека, а они подбежали, веселые, довольные, раскрепощенные, сунули ему в руку бутылку вина, а мне — французский флаг! И что ты думаешь — я залезла на скамейку и стала этим флагом размахивать! Помнишь картину Делакруа “Свобода, ведущая народ”? Где тетка на баррикадах с флагом и голой грудью? Так вот, это почти я! Но одетая!»

— Они сумасшедшие, Лидка, они просто сумасшедшие! Это сколько же нервов надо с ними иметь! — начала причитать Павочка. — Я понимаю, на башню эту их, Эйфелеву, залезть, но не на баррикады же! А если их арестуют? А посадят?

— Так, не нагнетай! Они давно уже оттуда слезли и скоро будут дома. Что ты за человек такой? — вступилась Веточка, увидев, что Лидкины глаза чуть потемнели.

— Я такой человек, который пойдет делать ребенку прививку! Такой я человек! — сказала Пава как отрезала, намекая, что никого другого-то не попросили помочь в таком важном деле, как поход с ребенком в поликлинику, — только ее!

Алена с Робертом вскоре после этого письма и приехали. Долго потом вспоминали эту богатую на события и впечатления поездку, их много чего тогда в первый раз удивило: и прохладное Средиземное море, хотя Роберт все равно купался, и прекрасная прованская кухня, и сморщенные каннские старухи на пляже в бикини, и знакомство с великими членами жюри, имена которых до этого встречались только в энциклопедиях. И конечно, шумный студенческий Париж, разгул и молодой задор на улицах, разбитые витрины, летящие булыжники, баррикады.

— Да, у них там, на Западе, возможно все, — подытожила обеспокоенная Павочка. — Дали волю, вот пусть теперь сами и расхлебывают. Все эти волнения и беспорядки от вседозволенности. Власти у них там нет. И силы. Людей в кулаке держать следует, а они перед студентами, молокососами этими, расшаркиваются. Вот и получили.

Павочка-то мечтала послушать о парижских магазинах, а получила от Аллуси полный отчет о политической обстановке.

Проверка товара, поставляемого спекулянтками-близняшками, прошла тогда на фестивале вполне успешно, и Крещенские с тех пор вызывали их всегда, когда предстояло важное событие или ответственная поездка. Дубленку Аллусе, скажем, не просто так купили, от нечего делать, а к ее юбилею, к тридцатипятилетию. Роба с Лидкой долго обсуждали, что подарить, прятались от нее по углам, глупо и торжественно замолкали, когда Алена появлялась в комнате, но прийти к какому-то согласию никак не могли. Роба хотел купить какое-нибудь украшение, кольцо там или сережки — только-только появились возможности, ну, в смысле деньги — и мечтал порадовать чем-то весомым, серьезным, чтоб уж удивить так удивить. А Лида настаивала на практичности — ну напялит сережки, ну ахнут все от зависти — от этого ни жарко ни холодно, проблемы одни: как носить, где спрятать… А вот шуба, например, каракулевая как раз самое оно, вещь в хозяйстве нужная, опять же дорогая, как и сережки, но пользы-то сколько, не сравнить! Уговаривала Роберта, приводила веские доводы, но главный, что шубейка из искусственного меха, которая есть у Аллуси, хоть и модная, но совершенно не греет, вещь, как показало время, абсолютно бесполезная, хоть и красивая. Вот наконец и уговорила. Но Роба категорически восстал против каракуля — громадная, неподъемная, немодная, старушечья…