— Нет, девочки, — закачала Пава головой, глядя на Аллусино отражение в зеркале. На Алле было короткое цветастое платье с воротничком-стойкой, которое Каролина с Катариной торжественно, словно это был венчальный наряд, вынули из баула. Мини постепенно отходило, как отходят грибы или ягоды после сезона, встречаются в лесу все реже и реже, а спустя какое-то время и вовсе начинают вызывать удивление — ой, надо же, гриб. Вот и платьишко это смотрелось бы прекрасно года два-три назад, а сейчас — нет, не то, совсем не то. Не зря ж Пава по блату доставала журналы «Рижская мода» и любила давать советы, как надо одеваться, чтобы модно и со вкусом. Другое дело бы брючный костюм с жилетом принесли, самый писк, а это, нет, не годится, решила Павочка, смахнув пепел от папироски в горшок с традесканцией.

— Такая длина… Я понимаю, Аллусь, ноги у тебя красивые, но длина вопиющая. Слишком много анатомических подробностей. Это уже идет по обочине вкуса. Тебе надо держать марку. Скромнее надо быть, скромнее и благороднее, — мусолила она беломорину. — Я не говорю о возрасте, но ты, как ни крути, уже не девочка, сорок лет, зрелость, кого мы обманываем! И потом, образ жены такого известного советского поэта может быть смелым, но ни в коем случае не нелепым! Нелепость — это потеря меры в ритме жизни, дисгармония, если хочешь. Это платье будет везде неуместным, так в шкафу всю жизнь и провисит, пустая трата денег.

Алена немного удивилась такой ярой критике, но почувствовала, что платье ей сразу разонравилось, хотя после первой примерки оно показалось очень даже ничего.

Близняшки дружно фыркнули, но возразить не посмели, Паву они побаивались и голоса не подавали, лишь фырканьем выражая порой свое несогласие. А Пава обожала это театральное представление — Аллуся или Лидка перед зеркалом и этот двуглавый дракон в углу, изредка подающий булькающие звуки.

В семье Крещенских эти ложные Фатеевы в модных шмотках больше всего нравились Кате, хотя на подростковые Катины размеры у них тоже почти никогда ничего не было. Но как только они с пышными баулами вваливались в квартиру, их, как героев труда, выходили встречать почти все. Ну, кроме Роберта, конечно. Услугами близняшек пользовались с нескрываемым удовольствием. Они вносили легкую нотку непредсказуемости в гардероб Крещенских, да и в их будни тоже. Язык за зубами они не очень-то умели держать, это был минус, но и плюс одновременно. Когда все вещи были перемерены, понравившиеся отложены и вопросы о покупках решены, когда Каролина с Катариной убеждались, что деньги уже в кармане, начинались разговоры про все на свете — в основном сплетни о том, кто из приятельниц что купил, переходящие в подробности того, что там вообще нового по домам и семьям, в каких избушках какие погремушки. И даже неизвестно, что доставляло девушкам большее удовольствие — торговля тряпками или сплетни о жизни трудящихся.

Павочка была в восторге, слушала всегда внимательно и серьезно, словно впитывала очень важную информацию, прямо жизненно необходимую, часто задавала наводящие или уточняющие вопросы, чтобы получить всю картину закулисного быта целиком, а не довольствоваться обрывками. Когда речь, скажем, шла о костюме, который приобрела супруга одного известного певца, она уточняла фасон и обязательно цвет, а получив ответ, подпирала пухленькой ручкой подбородок, прикрывала глаза и, мысленно увидев эту даму, произносила: да, неплохо, ей такое идет, хотя оттенок-то лучше в сиреневость, а не в лиловость, что, в общем-то, было одним и тем же цветом. Точно так же она представляла себе новую высокохудожественную картину, которую кто-то из великих композиторов повесил у себя в спальне (примерки в основном проходили в спальнях, около шкафов с зеркалом): красиво, одобряла она, цветы, акварель, нежные тона, успокаивает, приятно для сна, а все вот эти современные абстрактные выверты я не люблю, под такое не заснешь. Или рисовала себе в воображении чью-то новую жену, которую надо было срочно приодеть, для чего и вызывались близняшки. Жгучая брюнетка, говорите? Большие глаза? Еврейка, наверное. А не картавит? Нет? Странно. Наверное, в детстве с логопедом занималась, чтобы скрыть пятый пункт. А больше всего Павочку поразило, как один широко известный артист, заслуженный, между прочим, и игравший в основном волевых и непотопляемых разведчиков и милиционеров, в быту оказался полной противоположностью своих бравых героев. Лысоватый, в маленькой зеленой вязаной домашней шапочке, он был одет в рубашку с коротким рукавом, по которой струной проходил широченный галстук с большим узлом, заправленный в трусы. Брюки были ниже. «У меня глаза выпали», — честно призналась Катарина. Или Каролина.

Всеми этими новостями Пава питалась с такой же страстью и пылом, как вурдалак питается кровью, и трепетала всякий раз перед приходом близняшек в надежде на новую порцию вкусненького.

В общем, услугами Каролины с Катариной так или иначе пользовались все. Но Кате они нравились иначе — не как спекулянтки, а чисто внешне, по-человечески, своей смелостью, необычностью и яркостью, умноженной на два. Она даже попросила отстричь ей челку как у них, по самые ресницы, даже по самый зрачок, как можно ниже, и училась смотреть как настоящие женщины — одновременно дерзко, томно и чуть-чуть свысока. Тренировалась она и в школе, а как же, самый возраст для тренировок был — тринадцать лет.

Днем Лидка сидела в основном дома или куролесила с Левой, пока Катька училась, а это порядочно, до трех дня, вечером же чаще всего брала внучек целиком на себя. Катя сама или с подругой Иркой Королевой доезжала из школы до дома на «втором» троллейбусе или «шестьдесят девятом» автобусе. Пять остановок по прямой, без пересадок — и дома. Ирка сходила на полдороге, у СЭВа.

Ирка была интересной, смешливой, живой, хоть немного и странноватой. Часто замолкала, задумывалась, как старушка, которой было что вспомнить, но все равно привлекала Катьку больше всех других одноклассниц, тянулись они друг к другу. Сдружились, ходили в гости. Родители ее работали геологами, постоянно ездили в экспедиции, и вся большая светлая комната в их огромной коммуналке роскошного сталинского дома была завалена волшебной красоты каменьями, друзами, тяжеленькими слитками, невероятными сгустками какой-то удивительной породы и прочими булыжниками, прямо как в закромах у Хозяйки Медной горы. Девчонки часами сидели, разглядывали камни, перебирали, мечтали — вот бы этот, как он там называется? аметист? — вставить в драгоценный перстень, а тем — благородным опалом? — украсить волшебное зеркальце, чтобы как в сказке — «Я ль на свете всех милее?». Ну и так все время — из этого сделать бы то, из того се, а этот булыжник пролетариата вообще бы ни на что не сгодился. Общались много. Любили простаивать на самом верхнем балконе в Катином доме на Калининском, аж на двадцать четвертом этаже, глядя на людишек-муравьишек внизу. Или шли гулять. Брали Боньку и уходили. Ирина мама была строгой, хоть и разрешала шастать в районе где угодно. Главное, просила, подальше от большого пустыря недалеко от дома, где, оказывается, еще в тридцатых были чумные захоронения. Наткнулась она на эту информацию совершенно случайно и то в силу своей профессии. Не дай бог, предупреждала она, копнут что-нибудь, где не надо — и тогда чума на оба ваши дома. В прямом смысле слова. Причем прознали об этом страшном кладбище, когда лет десять уже пожили в прекрасной комнате с видом на Москву-реку и высотную гостиницу «Украина», но делать было нечего, не переезжать же, жили по накатанной, по обычному человеческому принципу — авось пронесет. Поэтому девчоночки ходили на гулянки подальше, через Калининский проспект, за СЭВ, к храму Девяти Мучеников. Бонька после этих девчачьих прогулок возвращался домой с языком на плече, долго пил воду, опустив туда длинные спаниелевские уши, и заваливался надолго спать, не реагируя на внешние раздражители. Походы девочек были не столько далекими, сколько долгими и обычно заканчивались у старого литфондовского детсада, окрестности которого Катя знала досконально. Провела она там порядочную часть своего шелковистого детства, когда еще была на сто процентов уверена, что солнце ночует в море и шипит, когда дотрагивается до воды. Хотя и теперь, в ее почтенном подростковом возрасте, она в этом еще не до конца разуверилась. Да и Ирка любила такие детские истории, хоть и чувствовала, что подружка иногда привирает. Катька, перелезая через старую детсадовскую ограду, с гордостью хвасталась Ирке, что ее пару раз даже выгоняли из садика за плохое поведение. Но Ирка сомневалась — из сада не выгоняют. Ну да, хулиганила как могла, экспериментировала, по-своему училась радоваться жизни. Один раз Катя подговорила Сашку, дружка своего, сломать перегородку между их раздевательными шкафчиками, чтоб увеличить жилплощадь, потому что собиралась выйти за него замуж.