К «Безгрешности»[7] – следующему роману Франзена – я подошла с куда большей осмотрительностью. Я читала его очень внимательно, стараясь по возможности фиксировать все детали – даже те, которые казались незначительными с точки зрения развития сюжета. Закончив чтение, я самонадеянно решила, что уж на этот-то раз не пропустила ничего существенного: конечно же, передо мной просторная многофигурная вселенская драма, одинаково протяженная и во времени (от падения Берлинской стены до наших дней), и в пространстве (от Германии до Боливии), но уравновешенная при этом маленькой локальной историей человеческой жизни – собственно главной героини. Словом, и горний ангелов полет, и дольней лозы прозябанье, и спорность идей тотальной люстрации, – самонадеянно подумала я.

С понятным трепетом я обратилась к рецензии всё той же Мичико Какутани – и снова испытала жесточайшее разочарование: Какутани жестко отчитывала Франзена за излишнюю узость и камерность, за концентрацию на личных историях героев в ущерб общественному месседжу.

История моих взаимоотношений с Джонатаном Франзеном и его американской рецепцией, конечно, не слишком лестно характеризует мои читательские способности. Однако в свое оправдание могу сказать, что даже в англоязычном мире за пределами США важнейшие тексты современной американской литературы понимают не слишком хорошо. Чтобы в полной мере осознать ширину пропасти, разделяющей Америку и весь остальной мир, достаточно почитать, что пишут, скажем, про Томаса Пинчона в газете The Guardian: английские обозреватели вычитывают в современном американском классике примерно столько же, сколько неподготовленный русский читатель – в «Слове о полку Игореве», а современные греки – в «Царе Эдипе» Софокла. Иллюзия понимания на уровне слова подменяет им подлинное понимание на уровне смысла.

Объяснение этого феномена лежит на поверхности. Американская литература – это литература большой самодостаточной страны, живущей преимущественно собственными внутренними интересами. Американские писатели пишут в первую очередь для американцев и про американцев, с опорой на актуальные американские тренды и реалии, и это делает американскую литературу заметно менее конвертируемой и глобальной, чем, скажем, литература английская. Впрочем, это не так важно: аудитория в США настолько велика и разнообразна, что выход за ее пределы не является обязательным условием и сколько-нибудь значимым критерием успеха.

Следствием (а возможно, причиной) этой ориентации на собственные проблемы является глубокая интегрированность литературы в общественную жизнь. Так, в свое время много шуму наделала история про ту же «Свободу» Джонатана Франзена и президента Барака Обаму. Во всей Америке была назначена единая дата релиза этого романа, однако президент сумел завладеть книгой на день раньше – во время отпуска он зашел в деревенский книжный магазинчик, где продавцы как раз готовились к завтрашнему старту продаж «Свободы», и выпросил себе один экземпляр. Книготорговцы не рискнули отказать президенту, счастливый Обама немедленно устроился с неправедно добытой книжкой в шезлонге, где и был застукан папарацци. На следующий день разразился скандал: издатели обвиняли магазин в нарушении условий продажи книги, избиратели обвиняли Обаму в злоупотреблении служебным положением в личных целях, и все дружно обвиняли папарацци в нарушении личного пространства. Президент же тем временем испуганно оправдывал свой поступок тем, что Франзен – его любимый писатель, и каждый лишний день ожидания был для него пыткой.

Понятно, что в данном случае речь идет об атипично культурном американском президенте и об особенно важном американском писателе. Но даже Джордж Буш-младший, не славившийся своей принадлежностью к когорте ярких интеллектуалов, любил засветиться с книгой в руках (он был ценителем нон-фикшна, а своим любимым автором называл Марка Курлански, автора бестселлеров «Всеобщая история соли»[8] и «1968. Год, который потряс мир»[9]). Все эти сюжеты в совокупности, как мне кажется, весьма симптоматичны для американского книжного рынка, где литература регулярно оказывается в эпицентре общественного внимания, служит важным инструментом самоидентификации для представителей высшей элиты и вполне может послужить поводом для серьезной полемики.

Еще один важный пример неотделимости литературы от общественной жизни – это, конечно же, легендарная телеведущая Опра Уинфри. Культовый и немного комичный персонаж, сострадательная (или, наоборот, жесткая) собеседница сотен людей, желающих поговорить о своих жизненных драмах в прямом эфире, – она в то же время является самым страстным и эффективным в Америке пропагандистом книг и чтения. Приглашение писателя в ее передачу «Книжный клуб» означает моментальный взлет его популярности, а заветная буква «О» на обложке («Опра рекомендует») автоматически выводит книгу в книжные чарты. Не стоит думать, будто Опра потворствует низкому вкусу (как можно было бы ожидать от вечно худеющей поп-дивы в обтягивающем платье с люрексом): в свое время именно ее усилия вывели великий роман Тони Моррисон «Возлюбленная» в общенациональные бестселлеры, и она же сыграла одну из главных ролей в его экранизации, закрепив тем самым успех. А теперь попробуем экстраполировать феномен Опры Уинфри на отечественный литературный пейзаж. Можно ли представить на месте Опры, ну, например, телеведущего Андрея Малахова – кстати, человека вполне образованного и по некоторым признакам даже начитанного? Едва ли: ипостась народного любимца и лидера мнений в нашей стране (да и не только в нашей) не предполагает активной позиции по вопросу литературы. Литература чаще всего мыслится как нечно высокое, но безнадежно оторванное от жизни, и представить себе кого-то из отечественных медийных звезд активно включающимся в околокнижную перепалку крайне затруднительно. Одинокий Петр Авен, несколько лет назад написавший рецензию на роман Захара Прилепина «Санькя», вызвал реакцию в диапазоне от иронии до недоумения в духе «Что ему Гекуба». Редкие исключения – вроде постов в инстаграме Равшаны Курковой, признающейся в любви к «Лавру» и «Авиатору» Евгения Водолазкина, или Сергея Шнурова, позирующего в том же инстаграме с «Ненастьем» Алексея Иванова, – остаются именно что исключениями, и тонут в общем новостном потоке чрезвычайно насыщенной звездной жизни.

Подобное отношение к литературе – как к чему-то жгуче актуальному, почти болезненно важному для всего американского социума – инфраструктурно поддержано главной литературной наградой США – Пулитцеровской премией за художественную книгу. У нас Пулитцера воспринимают как некий аналог Букеровской премии, только для Америки (тем более что до недавнего времени американцам Букер не полагался), но в действительности это премия совершенно иной природы. Не все знают, что она вручается в двадцати одной номинации, из которых только шесть могут быть условно отнесены к литературе (за лучшую художественную книгу, за лучшую драму, за лучшее стихотворение, за лучший нон-фикшн, за лучшую биографию или автобиографию и за лучшую книгу по истории – не путать с биографией или нон-фикшн). Если учесть, что с обоих боков эти номинации подпирают награды за лучший очерк, за художественную критику, за раскрытие национальной темы и прочие призы за журналистские достижения, становится ясно, что уже сто с лишним лет назад основатель премии Джозеф Пулитцер видел литературу не как обособленную область искусства, но как часть какого-то большого коммуникативного процесса внутри американского общества.