В «Съестной палатке» местного нэпмана Ивана Яковлева можно было приобрести всё, что было душе угодно: от сосисок до беломорской селёдки, причём без всяких карточек. Позже появилась ещё одна «микроскопическая акула капитализма», торговавшая продуктами питания, — купец Сидоров. Для Ивана, любившего хорошо поесть (вполне понятная для физически крепкого человека слабость), продовольственный ренессанс нэпманской эпохи был пусть недолговечной, но всё-таки радостью.

Тамочка постепенно приспособилась к примитивному быту Салтыковки и нашла в неторопливой жизни посёлка немало достоинств: «Летом это был рай земной, кругом леса, пруды и речушки, и чудесный воздух, и отсутствие пыли. Нам суждено было прожить в нашей „голубятне“ до самого побега нашей семьи за границу, и я так к ней привыкла, что когда уезжала в последний раз, я упала возле кровати и целовала пол, чувствуя, что я больше никогда уже сюда не вернусь. На фоне затормошённой, суматошной, шумной и грязной Москвы — Салтыковка была тихой пристанью, голубым озерком, уютом среди враждебной и угрожающей советской действительности».

Совместные путешествия по «джунглям и прериям» в окрестностях Салтыковки способствовали сближению отца и подраставшего сына. Юрий вспоминал о том времени:

«Я „открыл“ своего батьку, когда мне было четырнадцать лет… В то время он для меня стал богом — просто богом, таким, каким был Зевс для эллина. Живым, человечным богом, не подверженным критике, да и не нуждающимся в критике. В то время с ним можно было говорить о футболе и об Анатоле Франсе, которого я тогда начинал открывать, о „Кожаном Чулке“, который уже сходил с моего горизонта, или марках, которые я собирал, как все мальчишки — без толку. Взрослые друзья его, их у него тогда было — пруд пруди, — говорили с ним о музыке, и о театре, и о политике, и о чём угодно. Он знал всё и всем интересовался. И на всё имел свою, доморощенную точку зрения. Именно — доморощенную, потому что специалистам она в большинстве случаев казалась ересью. А к специалистам он всегда имел нескрываемое отвращение. Он играл в футбол и боролся, жал двойники, лазил с бредешком по салтыковским прудам»[24].

В семейном альбоме Солоневичей, который бережно хранила вдова Юрия — Инга, есть фотография, сделанная в салтыковские годы, когда Юре было 13–14 лет. Иван присел отдохнуть на опушке леса, и Юра, по-борцовски обхватив его за могучую шею, улыбается: отец как скала, не сдвинуть. Такая же добродушная улыбка освещает лицо Ивана. Оба в очках, и это придаёт им трогательно-беззащитный вид. С первого взгляда на снимок понимаешь, что отец и сын не позируют, что они беспредельно искренни и что фотографу (Тамаре?) повезло: «лейка» запечатлела счастливое мгновение из жизни неразлучных друзей…

Впоследствии Юрий так вспоминал об этом уютном семейном пристанище: «Была у нас в Салтыковке, в нашей двухкомнатной „голубятне“, огромная кафельная печь, занимавшая по четверти из каждой комнаты, сложенная каким-то великим мастером-печником. Тяга в ней была такая, что в ней горели даже сырые, мокрые от дождя или снега берёзовые поленья. Через полчаса она нагревала всю квартиру даже в самые морозные дни до вполне приемлемой температуры. Зимой, приходя снаружи, так приятно было прижаться к ней спиной и ладонями и мечтать о Таити или Гонолулу»[25].

Несмотря на дифирамбы Салтыковке, Тамара, получив в январе 1928 года разрешение на загранкомандировку в Берлин, покинула «салтыковский рай» без сожаления, прихватив с собой Юру. Иван посадил их в международный вагон, помахал на прощание рукой в почти непроницаемое окно и в грустном одиночестве отправился на свою «загородную виллу»…

На огонёк в Салтыковку собирались разные люди. Как вспоминал Юрий, отец «тогда верил в людей и считал, что нет на свете ничего интереснее и лучше, чем они. Даже в самой отъявленной сволочи он находил жемчужинку, из-за которой ею стоило поинтересоваться. Он редко бывал в одиночестве, а так как друзей была масса, и друзья все интересные, то и случалось иногда, что в нашей салтыковской голубятне набивалось по тридцать человек. Все — разных толков и темпераментов, но все его одинаково любившие и ценившие»[26].

В документальной повести «Роман во Дворце труда» Солоневич упомянул о некоторых салтыковских визитёрах: «В сенях моей мансарды всегда стоял десяток пар лыж, и у меня собиралась самая невероятная и, казалось бы, несовместимая публика. Каким-то таинственным российским способом она всё-таки совмещалась: чекист Преде, милый батюшка из микроскопической салтыковской церковушки, главный и самый бескорыстный друг Советской России м-р Инкпин, регулярно приезжавший в Москву, чтобы выклянчить очередную субсидию и получить очередную директиву, секретарь ЦК английской компартии м-р Горнер, наезжавший то на покаяние, то на поклонение, некоторые (другие) люди, удобно скрывавшиеся за этим прикрытием от небезызвестного недрёманного ока, и много всякой молодёжи».

В другом месте повести Солоневич в числе гостей назвал «большевистского полпреда в Ковно т. Карского»[27] и «передовика „Известий“» А. Я. Канторовича. В материалах следственного дела Солоневичей упоминались и некоторые другие завсегдатаи «голубятни». Среди них — германский дипломат Вирт[28], через которого Солоневич переправил Тамаре в Берлин материалы, предназначавшиеся для будущей публицистической деятельности: вырезки из советской прессы, фотографии, даже свои «разоблачительные статьи», которые, к сожалению автора, ни одно из немецких изданий не приняло.

Самые близкие, можно сказать, товарищеские отношения сложились у Солоневича с Зиновием Яковлевичем Эпштейном. Не встретиться они не могли, потому что Зиновий (Зен — в дружеском кругу) некоторое время жил по соседству с Иваном в Салтыковке. Познакомились они в 1927 году на перроне, дожидаясь поезда в Москву. Слово за слово разговорились, по малозаметным признакам ощутили близость своих подходов к окружающей жизни, неудовлетворённости тем, что были вынуждены мимикрировать, выражать лояльность тому, чему были чужды и чему не верили. Эпштейн работал в институте норм и стандартов угольной промышленности, занимался вопросами технической пропаганды. Несмотря на свой «профиль» работы, к лозунгам ускоренной индустриализации страны Зен относился критически, считая, что осуществляется она «через рабский труд граждан, независимо от того, находятся ли они на свободе или в лагерях».

После переезда Зена в Москву Солоневич часто навещал приятеля по новому адресу — Хоромный тупик, дом 2/6. Характер у Эпштейна был лёгкий и весёлый. Он был «душой компании», пользовался успехом у женщин, никогда не обременял знакомых личными просьбами, но любил быть «полезным».