Кстати, Ланн очень любил вспоминать перипетии битвы при Маренго. Он даже крайне оригинально запечатлел расстановку сил: в парке его поместья Мэзон-Лафитт посадки тополей фигурно воспроизводили расположение позиций французских и австрийских войск. Всем посетителям маршал лично устраивал экскурсию «по местам своей боевой славы на поле Маренго».

Между прочим, отнюдь не все было гладко в отношениях Наполеона с Ланном. Сполна оценив беззаветную отвагу и, несомненно, большой талант последнего, Бонапарт назначил Ланна командующим консульской гвардией. Жан посчитал, что это свидетельство их крепкой мужской дружбы, проверенной в боях. В то же время он не понял, что перед ним уже не генерал Бонапарт – брат по оружию, с которым они прошли огонь, воду и медные трубы, а первый консул – глава государства! Теперь обращаться к нему публично на «ты» уже… нельзя! Когда первый консул не раз и не два дал Ланну понять неуместность такого поведения, то искренний и открытый Жан счел это предательством. Дальше – больше! Ланн так и не понял, что в выстраивании государственного аппарата Бонапарт предпочитал опираться не только на боевых соратников, но и настоящих профессионалов. Когда Ланн начинал рекомендовать ему, как вести себя в вопросах государственного строительства, то нередко получал по шапке. В результате легковоспламеняющийся, взрывоопасный характер прямого гасконца приводил к взаимным перепалкам. Не умея быстро отходить, Ланн продолжал переживать произошедшее в «кругу друзей», т. е. генералов, тоже недовольных перерождением генерала Бонапарта в первого консула! Очень скоро выяснилось, что в этом тесном кругу «единомышленников» (Бернадот, Брюнн, Виктор, Ожеро, Массена, Лекурб, Делмас, Удино, Сен-Сир, Моро…) имеются «доброжелатели», систематически оповещавшие «зазнавшегося корсиканца» о недостойных речах командующего святая святых – гвардии! Как все образованные люди, первый консул прекрасно знал, что бывает с властителем, когда среди его генералов складывается кружок недовольных. Он нашел, как поставить на место зарвавшегося в своем панибратстве Ланна. Вообще-то это весьма темная история. Якобы Ланну потребовались большие деньги – 400 тыс. франков (на современные цены – несколько миллионов долларов) для меблировки его нового особняка, но нужной суммы у него не было, и он поделился проблемой с первым консулом. А тот возьми да и порекомендуй с самым невинным видом командиру своей гвардии взять взаймы в… гвардейской казне. «Возьми сколько нужно, а мы потом все уладим». Так, Наполеон «дал добро» на… казнокрадство! Сказано – сделано. А потом заместитель Ланна по руководству гвардией Бесьер, его старинный друг не разлей вода, его свидетель на свадьбе, возьми да и проведи ревизию. Очень скоро на стол первого консула ложится докладная записка, что Ланн совершил государственное преступление! Он растратил казенные деньги, направленные на приобретение нового обмундирования. Бонапарт показал своему другу, где раки зимуют, приказав «немедленно погасить недостачу, бросающую тень на честь гвардии». Когда наивный гасконец заикнулся о словесном разрешении, то в ответ услышал ледяное: «О такой баснословной сумме речи не шло! Впредь надо быть скромнее в своих меркантильных делишках!» Между двумя друзьями началась словесная перепалка, закончившаяся криком. Все аргументы Ланна не производили на первого консула никакого впечатления. Политика в действиях Бонапарта все больше преобладала над порядочностью, честью и дружбой. Тогда командир гвардии откровенно признал, что подобных денег у него нет и в помине. Ответ консула был обезоруживающим: «Обратитесь за помощью к столь близкой вам генеральской клике!» Именно в ту минуту Роланд французской армии понял, чем грозит ему покупка мебели: военный заговор под колпаком у консула. «Клика» тут же растворилась, а вокруг казнокрада-фрондера Ланна образовался столь естественный в таких случаях вакуум. С ним перестали здороваться, разговаривать и т. д. и т. п. Бонапарт грозно намекнул, что время пошло, и пора покрывать недостачу, иначе «первой шпаге Франции» грозит… военный трибунал! А это – позор, который невозможно смыть; его имя будет осмеяно, запачкано, карьера безнадежно разбита. Отстраненного от командования гвардией Ланна спас Ожеро, его старый товарищ по боям в Пиренеях. Ожеро в шутку говорили, что у него всегда имелся в наличии «хорошо наполненный фургон». Ни для кого не было секретом, что он крал на войне с наглостью и беззастенчивостью, однако это не мешало ему быть отзывчивым человеком и никогда не оставлять друзей в беде. Как только Ожеро узнал о несчастьях Ланна, он без всяких колебаний дал тому необходимую сумму. Всю свою жизнь Ланн был признателен Ожеро за этот жест солидарности. Почему Ожеро так поступил, до конца не известно. Зато точно известно, что с той поры между прежде неразлучными друзьями Бесьером и Ланном пролегла пропасть и они не упускали случая полаяться на таком солдатском сленге, что у всех окружающих просто уши вяли. Более того, Ланн перестал обращаться к первому консулу на «ты», и никогда между ними уже не было прежнего армейского братства. Дружба времен боевой молодости навсегда осталась в прошлом. Таковы гримасы человеческих судеб. Хотя Ланн и вернул деньги, Наполеон сместил его с поста командующего Консульской гвардией. Правда, помня о его заслугах, не опозорил окончательно. А вскоре, желая подальше убрать слишком вспыльчивого и республикански настроенного генерала из Парижа, направил его послом в Португалию. Ланн возвратился во Францию по окончании своей миссии богатым человеком – настолько богатым, что смог не только возвратить долг Ожеро, но и потом предаваться расточительству. Впрочем, Ланн был малый не промах: при случае брал подарки-подношения без сомнений и угрызений совести. После взятия Сарагосы городские власти решили непременно задобрить победителей букетами цветов. Правда, цветы были искусственными – из драгоценных камней. Последние оказались реквизированы отцами города из церквей и соборов ради спасения горожан от бесчинств французской солдатни. Ланн принял бесценный дар как само собой разумеющееся и увез с собой во Францию. А вот его брат по оружию Макдоналд, хоть и не столь «звездный», но из благородного шотландского рода, тоже получивший свой букет от благодарных сарагосцев, поступил иначе. Он тут же пожертвовал его в одну из местных церквей, т. е., по сути дела, вернул.