фасоль не жрут, это ты ее общипал. Лавочнику пришлось за гусей целых три гульдена отдать. Теперь сказала, ты должен их заработать и вернуть». Жрать не дает…

— А ты из дому уходи, работать ступай, — посоветовал Ергуш.

— Поступлю, только сейчас не могу еще, — возразил Матё. — Не справлю еще мужскую работу.

Их обгоняли мужики и бабы, принаряженные, — в церковь шли. Сзади, далеко, послышалось пение: из деревни двинулась процессия. В клубах пыли шагали верующие, направляясь в город. Алые и желтые хоругви высоко поднимались к небу.

— Пойдем скорее, — сказал Матё. — А то догонят, зубоскалить начнут.

Мальчики зашагали быстрее, взяли Рудко за обе руки. Он старательно семенил ножками, не жаловался. А дорога длинная была. Ноги устали, руки повисли. Медленно приближались они к городу.

— Это Га́мор, — объяснил Матё. — Здесь пекарские ученики живут, драться любят. Ну, со мной-то никто не осмелится…

Грязные, покосившиеся дома с запыленными окнами потянулись вдоль улицы. Пошла мостовая, выложенная каменными торцами, твердая, неровная. У ворот стояли пекарские ученики, обсыпанные мукой, курили окурки. Кривые тонкие ноги, бледные лица.

— Это пекари, — сказал Матё. — У них ноги кривые.

За Гамором началась узкая улица с высокими домами. Улица чистая, ровная, как ладонь. Асфальтом залитая. По ней в обе стороны шли люди, торопливо, будто не в себе. Шагать стало легко, подковки звякали об асфальт.

— А это уж город, — сообщил Матё. — Пойдем на бульвар, солдат посмотрим.

Матё Клещ, хоть и мал был, хорошо знал город. Дома неуютно ему было, с малых лет шатался где придется. Парады в праздник Тела господня он видел в прошлые годы.

Свернув в узкий переулок, он вывел своих спутников на бульвар.

В тени старых лип длинной шеренгой выстроились солдаты. Подтянутые, чистые, в голубой форме. Ружья к ноге, правая нога чуть выдвинута вперед. Перед строем прохаживался военный, тонкий, как шест, в высокой черной фуражке, с саблей на боку. Он курил и глядел сердито. Матё Клещ сказал, что это офицер.

Вокруг солдат толпились мальчишки. Озоровали, гонялись друг за другом. Некоторые играли в расшибалочку — кидали камешком в монетку на земле. Кому удавалось перевернуть монетку, тот ее и выигрывал.

На скамейках сидели старики, женщины и маленькие девочки.

Вот офицер остановился, крикнул что-то. Солдаты приставили ногу, стукнули каблуками. Офицер опять закричал, и разом все ружья — шлеп, шлеп — вскинулись на плечо. Команда, еще команда, солдаты сняли ружья с плеч, приложились — тррах!

Ергуш вздрогнул, а Рудко свалился на спину и заревел.

— Как я испугался! — смеялся Ергуш, заткнув уши. — Так трахнуло, просто оглушило! — Стал поднимать Рудко. — Чего валяешься, поросенок! Велел ведь я тебе не плакать…

Рудко сморщился, но реветь перестал. Испуганно смотрел на солдат. Вздрагивал при каждом движении ружей. Выстрелят — он опять свалится… Закрыл уши руками.

В одном конце бульвара возвышались две большие церкви. В другом конце стояли высокие дома с большими дверьми. Из церквей вышли толпы людей, с пением, с хоругвями. На звонницах тяжко загудели колокола.

Солдаты дали еще два залпа, потом стреляли еще. Рудко всякий раз ежился, вздрагивал, но не падал. И реветь боялся — терпел.

Толпа увлекла мальчиков на площадь.

Перед домами стояли алтари, много их было, и у каждого молились священники. Крестный ход — длинный, конца не видно — обходил площадь, останавливаясь у каждого алтаря. Впереди шли прелаты. Старые — под балдахином, помоложе — с колокольчиками и кадилами; они кадили и кропили святой водой. Вся дорога была усыпана цветами.

Все любопытно, много шуму, оживление большое, но нет в этом никакой радости. Нет здесь мирных деревенских просторов, по которым броди босиком по траве и цветам. А то на спину ляг, гляди в высокое, глубокое небо… Там голова не гудит, и ноги легки, несут тебя как на крыльях, и не чувствуешь даже…

А тут все ходят обутые. Теснятся, сбиваются в кучи, кричат, а зачем — неизвестно. И поваляться негде.

Не сговариваясь, будто ноги сами несли, шаг за шагом выбрались мальчики с площади. Брели, прихрамывая — ноги, непривычные к обуви, опухли и болели. Скорей бы за город, хоть разуемся, думали они.

Через Гамор шли босиком, шлепали подошвами по каменным торцам. Ботинки, связав за шнурки, перекинули через плечо. И сразу усталости как не бывало. Будто тяжесть какая свалилась. Из ворот выбежал головастый, лохматый, смешного вида пес. Сивая шерсть свешивалась ему на глаза. Пес мотал ушами, отбрасывал шерсть с глаз — она мешала ему видеть. Ехал мимо пекарский ученик на велосипеде. Пес стал кидаться на велосипед, залаял в шутку. Пошалить захотел.

Ученик прицелился и хлопнул пса корзинкой по загривку. Лохмач замотал головой, уши заболтались, как тряпичные, заскулил. Шмыгнул со стыда к своим воротам.

Матё залился неприятным, лающим хохотом. Его маленькие глазки искрились злой радостью. Он подпрыгивал, хватался за живот. Подбежал к воротам, хохоча громко, насмешливо, оскорбительно.

Лохмач обиженно залаял, прыгнул на Матё, зубы оскалил.

Ергуш протянул руку.

— Домой! — крикнул он, показывая на ворота. — Выпороть бы тебя, злобная псина!

Он строго смотрел на собаку, глаза его сверкали.

Пес отвернулся, поджал хвост, поглядел искоса на Ергуша и стыдливо уполз под ворота.

Ергуш вошел за ним, стал отчитывать:

— Срам какой! На людей бросаешься как бешеный!

Пес сидел на задних лапах, клонил голову, смиренно поглядывал на Ергуша.

— Ну, поди сюда.

Лохмач подошел, сказал что-то Ергушу горловым ворчанием: не виноват, мол, он, это его обижают. Ергуш погладил его, почесал за ушами:

— Ты хороший, хороший, ушастый лохматик…

Похлопал его по голове и ушел.

Пес вылез из-под ворот, сел и долго глядел вслед Ергушу — пока видеть мог.

— Нельзя смеяться над собакой, — выговаривал Ергуш Матё Клещу. — Она этого не выносит. Сейчас обидится и обозлится…

— А я ее камнем! — сказал Матё Клещ.

Ергуш возразил:

— Зачем обижать без причины…

Дошли до конца Гамора. Там стояла кузница. Мальчики остановились посмотреть. Горнило было погасшее, холодное.

На дворе перед кузницей мастер колотил ученика. По лицу хлестал неизвестно за что. Побив ученика, мастер, красный от гнева, ушел за кузницу.

Парень остался на дворе, мрачный, злобный. Он сопел, утирал нос.

— Даже богу не позволю бить себя! — вдруг яростно закричал он. — Я не мальчишка сопливый!

— А мастер-то поколотил его! — шепнул Матё Клещ Ергушу, и злорадная усмешка снова заиграла у него на лице.

— Чего глаза пялишь, сволочь! — накинулся парень на мальчиков.

Матё бросился наутек. Парень подскочил, ударил Ергуша кулаком по носу.

Потемнело у Ергуша в глазах. Прислонился к верее, на мгновение обеспамятел. Открыл глаза, посмотрел вокруг