– Назад, – произнес он. Затем передвинулся к старику и проверил у него пульс, не спуская “глока” с банши.

– С тем, кто тебя только что спас, так себя не ведут.

– Ты меня не спасала. – Ривера отодвинул крупный “смит-и-вессон” подальше от мистера Этертона и содрогнулся. То был “магнум” 41-го калибра, и он действительно мог бы разбрызгать его по всей стене, если бы старик в него выстрелил. – Ты б могла его убить.

– А он бы мог убить тебя. Все с ним в порядке. По-дремлет немного, делов-то. У меня тут твоя коробчонка с молнией, ежли вдруг захочешь ему еще немного – пожужжать. – Банши щелкнула шокером, и между контактами проскочил дуговой заряд.

– Положи и не трогай. Ну? И шаг назад.

Банши сделала, как велено, не прекращая при этом ухмыляться. Старик застонал. Ривера знал, что надо бы вызвать неотложку, – да только не был уверен, как объяснить, зачем он тут.

– Ты тут зачем? – спросил Ривера.

– Я ж тебе уже сказала, касатик, предтеча погибели. Обычно это значит смерть, нет?

– Про таких, как ты, я читал. Тебе полагается призрачно звать издали – “пронзительным воем”, как говорят. Ты не должна эдак являться откуда ни возьмись, вырубая стариков и визжа, как…

– Как что? Как что, милок? Назови мое имя. Давай, назови.

– Какая погибель? Чья смерть? Моя? Этого дедули?

– Ой нет, с ним-то все будет хорошо. Нет, та смерть, о какой я предупреждаю, – натуральная жуть, не хочешь, а обделаешься: темная буря из само́й Преисподней – вот о какой. И тебе понадобится что-нибудь покрепче этой твой фигульки.

– Ее вполне хватило остановить одну из твоих пернатых сестричек, – ответил Ривера.

И опустил “глок”. Вообще-то он был меньше той 9-миллиметровой 15-зарядной “беретты”, из которой он расстреливал Морриган, когда служил в органах раньше, – и вполовину не такой тяжелый, всего десять патронов в обойме, но мощнее. Таким останавливать людей. Да что она вообще понимает в человеческом оружии, глупая феечка с копченой задницей?

– Ох, так ты кого-то из тех сучек подстрелил – и по-прежнему дышишь? Ну не красавчик ли? – Она кокетливо похлопала ему ресницами. – Все равно не годится для того, что́ грядет.

– Так ты тут не для того, чтобы предупредить о каком-то общем восстании сил тьмы и…

– Ой, милок, уж это-то наверняка будет. Но вот опасаться тебе стоит одного темного – и он не тот крылатый обалдуй Оркус, что раньше являлся.

Ривера его не видел – громадную крылатую Смерть, что отправила на тот свет стольких Торговцев. Это Чарли Ашеру довелось посмотреть, как его разорвали в клочья Морриган перед тем, как кинуться на него самого.

– Этот будет хуже?

– Вестимо – и он не станет ломиться в парадную дверь, как Оркус. Этот коварный будет. Изящный.

– Изящный? Так ты сама не участвуешь в темном восстании, ты тут просто меня предупредить? В смысле – нас?

– Похоже на то. Неупокоенные души притягивают скверную судьбину. А этот ваш город ими кишмя кишит.

– Вроде как тут, в этом вот доме? – Ривера не терял надежды. Вдруг она поможет?

– Нет, милок, тут никаких человечьих душ, кроме твоей да этой вот Копчушки.

Ривера опустил взгляд на мистера Этертона – воротник стариковской рубашки дымился, где его опалило дугой электрошокера. Ривера похлопал по нему и загасил уголек.

– Так вот почему он меня увидел, значит… – Ривера посмотрел на банши, но той уже не было. – Остался лишь запах влажного мха да горелого торфа. Также ей как-то удалось перед уходом прихватить и его электрошокер.

– Блядь! – сообщил Ривера никому в особенности.

Этюд в печальных тонах: Софи Ашер – за столиком для пикников у края игровой площадки, вдали от прочей детворы, без доступа к друзьям, смеху и веселью, обреченная смотреть на них лишь издали, словно какая-то изгнанница, – была приговорена к перестою.

А он прошел через всю детскую площадку, не то прихрамывая, не то мягко пританцовывая, как будто бы под его шагами щетки отбивали ритм на малом барабане. Он был высок, но не слишком, худ, но тоже не чересчур, облачен в разные оттенки мягко-желтого – от ботинок до шляпы, последняя – хомбург масляного окраса с крохотным красным перышком в ленте лимонного оттенка. Уселся напротив Софи и вытянул длинные ноги под столом.

Софи его увидела, но не оторвалась от раскрашивания лошадок. Дядька носил темные очки в довольно пасмурный день, что тетя Кэсси объяснила бы тем, что он защищает сетчатку от ультрафиолетового излучения, а тетя Джейн – тем, что он мудозвон.

– По-моему, вам сюда нельзя, – сказала Софи. Калитки на детскую площадку не было, а через само здание мимо монахинь он вряд ли прошел.

– Это ничего, – ответил желтый дядька. Голос у него звучал дружелюбно – вроде как с южным выговором. – Чего грустим, дитенок? – Он улыбнулся, показались только его нижние зубы, один золотой, а потом надул губы так, чтобы стало похоже на ее печаль.

– Я на перестое, – ответила Софи. Через плечо она бросила яростный взгляд на сестру Марию la Madonna con el Corpo de Cristo encima una Tortilla[10], монахиню-ирландку, которая лишила ее переменки и обрекла на ссылку в этом хладном чистилище у самого забора. Монахиня вернула ей этот взгляд с суровой тонкогубой решимостью – пантомимой гнева. Дядьку в желтом при этом она, похоже, вовсе не видела, а то, скорее всего, оказалась бы недовольна еще и этим.

– И как же ты попала в эдакую передрягу, дитенок?

– Я им сказала, что мне домой надо, чтобы сходить в уборную, а они ответили, что нет.

– У вас же уборныя и в школе имеются, правда? – Слово “уборные” он произнес с “я”, а не с “е” на конце, и Софи это понравилось – и она решила, что отныне сама будет говорить так же.

– Мне по-большому надо было, – ответила она, откладывая цветной карандаш и поглядев на желтого человека впервые. – А я не дома по-большому не хожу.

– Так у тебя, значит, робкая кака. Это ничего, у меня тоже так бывало, когда я был маленький. Драть, сучкам этим полагается уважать привычки личности.

– Я им то же самое сказала. Но они все – антисемиты.

– Туточки я тебя не очень понял, дитенок. Это ж католическая школа.

– Ну, я сюда хожу, потому что она рядом с домом, но сама я еврей.

– Да что ты?

– И сирота, – мрачно добавила Софи.

– Ай, как это грустно.

– И собачки у меня сбежали.

Он качал головой в такт грусти ее рассказа, но тут остановился и поднял взгляд, стоило ей упомянуть про гав. Она по ним скучает. Ей без них неуютно, вот она и выкобенивается – так бы сказала тетя Кэсси.