ерез неделю Валентина де Нанкрей отреклась от кальвинизма, не понимая всей важности этого поступка, потому что ей только что минуло девять лет.

Она вступила в монастырь визитандинок как пансионерка. Кардинал приказал обращаться с нею как с богатой наследницей; он условился со мною, чтобы она продолжала называться Лагравер, потому что имя Нанкрей было хотя и несправедливо, но презираемо. Кардинал из деликатности оставил мне всю власть над моей воспитанницей. Он потребовал, чтобы его благодеяния приписывались мне, поручив госпоже Комбале действовать от моего имени, пока я буду в Лангедоке, чтобы заботиться о благосостоянии Валентины в монастыре.

Я уехал из Парижа и вернулся в Лагравер к сыну моему, Морису, ибо почувствовал тоску от разлуки с моим любимым ребёнком».

Так оканчивался отрывок мемуаров, составлявший продолжение истории дома де Нанкрей.

После рассказа о свидании с кардиналом рукопись Норбера теряла отчасти свой официальный характер. Далее следовали личные впечатления, записываемые каждый день. Но каждый параграф в этих записках содержал пропуски, доказывавшие, что Норбер не касался иногда своих записок по целым месяцам, однако каждая часть этой мозаики без определённого рисунка всегда имела отношение, иногда одною фразой, иногда одним словом, к существованию Валентины.

Непосредственно после той главы, которую прочла Валентина, Норбер написал эти строки:

«Январь 1625 года. Я только сегодня кончил ту часть летописи Нанкрейской, которая относится к жизни кавалера Рене.

5 января граф Филипп де Трем, полковник полка, носящего его имя, и гувернёр Гастона Орлеанского, брата короля, скончался почти скоропостижно в Париже на пятьдесят пятом году жизни. Из четверых его детей один старший сын его Роберт присутствовал при его последних минутах, которые продолжались так недолго, что умирающий не мог получить помощь религии. Его скоропостижная смерть не дала ему времени раскаяться, и его похороны, лишённые присутствия представителей Бога на Земле, служат, может быть, знаком его осуждения в другой жизни.

Смерть графа Филиппа была бы счастьем для Валентины, если бы он не оставил четырёх наследников: троих сыновей и одну дочь! Валентина должна остаться в неизвестности о своём происхождении для её же спокойствия, и может быть, для спасения её души, потому что Валентина по характеру склонна к мести.

Август 1625 года. Как слепо иногда распоряжается судьба. По обещанию, данному мною Валентине де Нанкрей, я взял её из монастыря с секретного позволения кардинала в замок Лагравер. Ей нужны воздух и свобода, она чахнет за решёткой, там, где не может повиноваться стремлениям своей пылкой натуры. В ту минуту, когда она пришла ко мне в приёмную, за ней прибежала семилетняя девочка, несмотря на сопротивление двух послушниц, между которыми она проскользнула.

— Я хочу ещё раз поцеловать мою мамочку-сестрицу! — вскричала она, бросаясь на шею Валентине, которая отвечала на её ласки с некоторой серьёзностью.

— Ты остаёшься в монастыре, твои братья слишком молоды, они не могут взять тебя на каникулы... Ты будешь очень скучать, бедная Камилла... но твоя мамочка-сестрица будет думать о тебе... Она будет утешать тебя своими письмами...

После этих слов визитандинки тихо отняли у моей воспитанницы плакавшую девочку и мы отправились к нашей дорожной карете. Я спросил у Валентины объяснения случая в приёмной. Она мне сказала, что пансионерки разделяются на больших и маленьких, а монахини поручают вторых первым для забот, имевших в себе что-то материнское. По монастырским обычаям, она сделалась матерью этого ребёнка.

— Как зовут вашу «дочку»? — спросил я Валентину.

— Камилла де Трем.

Таким образом младшая дочь убийцы обрела покровительницу в лице дочери жертвы»...

В продолжение шести лет записки Норбера не заключали в себе ничего важного, они распространялись на достоинства и недостатки, обнаруживавшиеся в Валентине де Нанкрей, когда она росла в монастыре визитандинок. Датированная октябрём 1631 года в рукописи Норбера была ещё такая заметка:

«Валентина воротилась в Лагравер. Нельзя было колебаться, она умерла бы от скуки в монастыре. Кардинал Ришелье, знающий стремление к независимости и восторженное состояние ума Валентины, одобрил моё намерение.

— Возьмите эту дикую газель, — сказал он мне ласково. — Ей когда-нибудь надоест оставаться в глуши. В тот день, когда она воротится ко мне, я дам ей в свете место, которое она должна в нём занимать, и упрочу ей блистательную будущность.

Возвращение Валентины в Лагравер принуждает меня расстаться с моим сыном Морисом. Они считают друг друга братом и сестрой, но эта мысль допускает между ними фамильярность, иногда тягостную для меня. Сын мой уедет завтра в замок де Момежа, за двадцать лье от Лагравера. Граф Режинальд очень хотел бы поручить ему должность своего конюшего».

В период между 1631 и 1635 годами Норбер записывал в своей рукописи приезды сына в замок Лагравер. Режинальд де Момежа, человек очень добрый, позволял Морису проводить по крайней мере два или три дня в месяц у семидесятилетнего отца. Во время своих приездов в Лагравер молодой конюший подвергался преследованиям своей мнимой сестры. Она просила научить её тому, чему его учили у графа: фехтованию, верховой езде, обращению с огнестрельным оружием. Иногда молодая девушка сама удивлялась своим мужским наклонностям, она влекли её сами по себе и часто за один урок она уже знала больше своего молодого учителя.

Норбер также записал в рукописи, что после выхода Валентины из монастыря между ней и Камиллой де Трем началась постоянная переписка.

Несколько ниже Валентина прочла:

«Одно таинственное обстоятельство повторялось несколько раз с тех пор, как моя последняя болезнь очень меня ослабила: когда я ухожу днём в брошенный флигель замка, чтобы продолжать эти записки, я всегда нахожу на этих страницах то, что я ещё только хотел записать. Неужели я страдаю той сверхъестественной болезнью, которая заставляет действовать и думать во сне так, что этого не помнишь наяву? Да сохранит меня Господь от этой болезни! Или даст мне силу победить её! Если нанкрейская тайна вырвется из меня во время сна, как призрак из могилы!»

После этого объяснения ночной встречи Валентина закрыла рукопись Норбера. Лицо её было бело, как мрамор, нахмуренные брови — грозное выражение древней Немезиды. Она почти час оставалась неподвижна и безмолвна. Наконец она прошептала почти бессознательно:

— Да будет проклят он до последнего поколения!

Она села за эбеновый стол и написала следующую записку:

«Милая малютка, благодарю тебя за прелестный портрет, присланный с твоим последним письмом. Он доказывает твои успехи и в рисовании, и в красоте. Ты похожа на ангела, который нарисовал себя пером из своего крылышка. Когда же, моя очаровательная художница, подаришь ты мне, в моём уединении, миниатюрные портреты твоих братьев, о которых ты так много говорила мне в монастыре и продолжаешь говорить в каждом из твоих милых писем. Правда, что и я описывала тебе беспримерные достоинства и красоту моего брата Мориса, так что ты должна умирать от желания узнать этого феникса. Не умирай! Морис скоро поедет в Париж, и первым его поручением будет явиться к милой дочке от её мамочки-сестрицы. Ты увидишь, как он на меня похож!.. Как же я самонадеянна! Я ведь раз сто говорила и писала тебе, что он восхитителен! Кажется, ты то же самое говорила обо мне полковнику Роберу, двадцативосьмилетняя серьёзность которого внушает мне робость, капитану Анри, двадцатичетырёхлетняя весёлость которого немножко меня пугает, и поручику Урбену, двадцатилетняя кротость которого привлекает меня, право!