— Нет, монсеньор.

— Вы воспользовались тем, что немногие слуги в Нанкрее погибли от ярости солдат, и уверили лаграверских слуг, которых было ещё меньше, что их молодая госпожа сделалась добычей пламени.

— Не стану отпираться.

— Этот обман был тем для вас легче, что лаграверские слуги и фермеры все недавно были сменены. Никто из них не видал наследницы Рене де Нанкрея до той минуты, когда вы представили её им как вашу незаконную дочь. Вы уверили всех их, что скрывали до сих пор её существование из опасения заслужить порицание вашего брата и главы дома, от которого вы происходили с незаконной стороны. Так ли это?

— Так, монсеньор.

— Ну, я также подробно знаю тайные причины, направлявшие ваши поступки... Брат ваш по крови тайно продал вам Лаграверский замок со всеми его принадлежностями, в случае смерти его единственной дочери, потому что у него и жены его Сабины остались только дальние родственники. Это из корыстолюбия...

— Монсеньор, — перебил я, — всё имущество Валентины де Нанкрей конфисковано за мнимую измену её отца. Если бы не купчая, позволившая мне сохранить для неё скромное убежище, она странствовала бы теперь, как нищая... Прикажите обыскать мои бумаги, и в них вы найдётся дарственную запись, по которой я возвращаю Валентине по её совершеннолетии имение, на которое я смотрю как на вверенный мне залог.

— Итак, вы из преданности скрывали от этой сироты и от всех её происхождение?

— Монсеньор, накажите убийцу Рене и Сабины де Нанкрей, восстановите честь её отца, и я тогда, может быть, скажу моей воспитаннице, кто она... Иначе, я умоляю вас именем вашего священного звания, сохраните в тайне то, что узнали вы... Предоставьте Валентине думать, что она моя дочь, — я знаю смелую душу этого ребёнка. Как только она узнает печальную историю своих родителей, она будет стараться отмстить за них... А подумайте, монсеньор, у графа Филиппа де Трема три сына... Несмотря на всё своё мужество, что сделает моя бедная горлица одна против этих ястребов?

— Так вы уверили вашу воспитанницу, что её зовут Валентина Лагравер, по имени земли, купленной вами только для того, чтобы предохранить её от последствий мщения?

— Да, я для этого солгал, в чём каюсь каждую ночь под власяницей и одеждой кармелитов!

— Но по естественному ходу дел, настанет день, когда вы оставите на земле вашу племянницу или в цвете молодости, или в зрелом возрасте... Осмелитесь ли вы, старик, унести в могилу тайну её происхождения? Не лишите ли вы её таким образом возможности восстановить честь её отца?

— Когда Господь призовёт меня к себе, я возьму с Валентины клятву, что какую бы причину к мщению ни узнала она впоследствии, она предоставила бы Господу наказать преступника. Я отдам ей рукопись, которую пишу тайно после убийства моего брата и его жены, эта история фамилии де Нанкрей...

— Если вы желаете, — медленно сказал кардинал после минутного размышления, — я разъясню некоторые пункты в этой драме, чтобы в вашем рассказе оказалась эта великая истина: кавалер Рене невиновен в Монтобанской измене, а настоящий преступник — граф Филипп де Трем. Я имею доказательства.

— Доказательства! — закричал я вне себя. — Доказательства! Стало быть, несправедливость будет заглажена, преступление будет наказано! Валентина, покровительствуемая вашим всемогуществом, не должна будет бояться сыновей человека, которого поразит не её личная месть, а закон... Благодарю вас за неё, монсеньор, благодарю!..

Холодная улыбка скользнула на губах министра.

— Вашей наивной честности неизвестна неумолимая политическая необходимость. Выслушайте меня — и вы поймёте, что надо, слышите ли? Надо верить в этом гибельном деле принятому мнению.

— Верить обвинению невинного и торжеству виновного. Верить лжи, когда вы сами говорите, что истина известна вам.

— Молчите! И выслушайте меня, повторяю вам, — повелительно произнёс Ришелье.

Тогда кардинал объяснил мне, каким образом он проследил за полковником Тремом, когда тот ночью бросил за монтобанские стены ложное известие, подтверждаемое запиской короля.

— В прошлом году, — продолжал кардинал, — когда маркиз де ла Форс сдал наконец Монтобан за маршальский жезл и большую денежную сумму, он отдал мне эти две бумаги, старательно им сохранённые. Письмо его величества могло быть украдено и ничем не свидетельствовало против полковника Трема, но в записке, приложенной к этому письму, упоминалось об имени его полка. И хотя почерк был изменен, преступник в своей поспешности не приметил, что он написал букву «Т» своим обычным почерком. Посмотрите.

Кардинал вынул две бумаги из железного шкафчика, между тем как его племянница, мадам де Комбале, играла с Валентиной в гостиной возле кабинета кардинала.

Одна бумага была благодарственным письмом, подписанным графом Филиппом вместо гувернёра брата короля, другая, вся измятая, заключала дьявольские строки, бывшие причиной кровавой монтобанской ошибки.

В самом деле буква «Т» имела в обоих письмах один и тот же характерный завиток. Я бросился к ногам кардинала.

— Ради справедливости, попранной ногами, — вскричал я, — ради останков человека, обвинённого напрасно самым жестоким образом, ради вашего собственного величия, монсеньор, начните процесс над злодеем Филиппом, изменником своему королю! Уличите его во лжи! Возвратите бедному ребёнку возможность носить его имя, омытое от бесславия!.. Сделайте это, монсеньор, и Всевышний благословит ваше правление, начатое великим делом правосудия. Он сделает из вас величайшего министра, какого когда-либо имела Франция!

Кардинал оставался безмолвен и смотрел на меня, нахмурив брови.

— Разве вы не поняли, — сказал он наконец, — что роль, которую обстоятельства вынудили меня сыграть в интриге графа де Трема, побуждает меня молчать об этом, пока я буду иметь власть, а я надеюсь, что это продолжится, пока я жив.

— А если я воспользуюсь вашими признаниями, — сказал я с порывом негодования, — и прямо обращусь к королю?

— Вы помешались, — презрительно отвечал министр. — Одним словом я могу приказать вас арестовать и... уничтожить как сообщника кавалера Рене. Отчего ваша горячая братская любовь пс побудила вас отомстить своей рукой графу Филиппу?

— Спаситель запрещает месть... Только меч закона даёт осуждённому время раскаяться.

— Вы человек достойный, — сказал кардинал. — У вас благородное и нежное сердце, которому не место в нашей жестокой эпохе. Теперь, когда я узнал вас хорошо, я вам сообщу, зачем вас привезли сюда. Я хочу загладить, насколько мне позволяют политические соображения, несправедливость судьбы к дочери благородного и несчастного Рене. Я беру на себя участь сироты, она будет моей воспитанницей так же, как и вашей. Конфискация лишит её всего, когда она сделается совершеннолетней, я назначу ей богатое приданое. А пока она должна получить воспитание, достойное её блистательной будущности. Она не воротится с вами в этот бедный Лаграверский замок, запрятанный в глуши Лангедока. Я отдам её в монастырь визитандинок[2] в Париже, в убежище самых знатных сирот. Я знаю, что мадемуазель де Нанкрей протестантка, но вы сами добрый католик и не станете сопротивляться, чтобы ваша племянница воротилась в лоно истинной церкви».