Валентина, испуганная необыкновенным состоянием старика, оставалась неподвижна возле двери, в которую он прошёл. Она не верила в привидения, основательность её суждения предохранила её от предрассудка, свойственного той эпохе. Старик же смотрел на неё и не видел её! Тело его занималось материальной работой, а душа находилась вне реального мира. Валентина предпочла бы во сто раз этой оживлённой статуе, не сознающей её присутствия, раздражённого старика, жестоко бранящего её за шалость. Её обычная решимость, слишком долго укрощаемая, оживилась, чтобы изменить положение, нестерпимое для неё.

«У него иногда случаются припадки, — думала она. — Неужели это припадок более сильный? Но нет, тогда бы он остался неподвижен на постели или в кресле... а теперь... но всё равно попробую».

Она подошла к старику, остановила руку, державшую перо, и произнесла твёрдым голосом:

— Батюшка, ради бога, узнайте меня! Поговорите со мною!

Он медленно повернул к ней исхудалое лицо и отвечал:

— Валентина де Нанкрей, что вы хотите, чтобы я вам сказал?

Это имя, которым он никогда её не называл, этот глухой, отдалённый, погребальный голос, которым он никогда до сих пор не говорил, возбудили такое изумление в молодой девушке, что она бросила руку старика и невольно отступила.

— Батюшка, опомнитесь! — сказала она с тоской.

Живая статуя опять принялась за своё дело, на минуту прерванное. Она начертывала на пергаменте новые строки. Повернувшаяся, как на пружине, голова, очевидно, не расслышала восклицания Валентины.

Девушкой овладело отчаяние. Этот небывалый случай сбивал её с толку. Она схватила левую руку старика и покрыла её поцелуями, горестно повторяя:

— Разве вы не узнаете вашей возлюбленной дочери?!

— Нет, ты мне не дочь, — произнёс старик, — ты...

Изумлённая, Валентина выпустила его руку, прервав, без сомнения, магнетическое воздействие, принуждавшее старика отвечать ей.

Старик принялся опять за труд, разъединявший его со всей вселенной.

Лунатизм был тогда гораздо менее известен, чем теперь. Валентина не знала его почти чудесных свойств. Она подчинилась сильному влиянию таинственного ужаса. Столь же бледная, как и старик, поза которого хранила неподвижность камня, она стояла возле него в нерешимости.

Что это был за страшный кризис, когда человек почти не принадлежал земле? Не оставить ли на несколько минут этого больного или этого сумасшедшего, чтобы сходить за помощью? Задавая себе эти вопросы, она машинально следила глазами за строчками, выводимыми рукой лунатика. Вдруг её имя появилось на начатой странице, и Валентина прочла отрывок рукописи:

«Пока лихорадка приковала меня к болезненному ложу, Валентина была для меня лучшей и нежнейшей дочерью. Её попечение, как бальзам, утишавший мои страдания, заставляли меня забывать, что я не имею никакого права на её нежность, так как я ей не отец...»

При этом письменном подтверждении прерванной фразы, при этом громовом открытии Валентина прошептала прерывающимся голосом.

— О, стало быть, мои тайные сомнения не были ошибочны!.. Но кто же я?.. — продолжала она с энергией почти свирепой, остановив руку лунатика.

Морщинистое лицо его выразило сильное страдание.

— Кто ты? Кто вы?.. — пролепетал он с усилием. — Нет... нет... не принуждайте меня сообщать вам это.

— Говорите, умоляю вас!

— Нет... из сострадания к вам и к вашему бедному Норберу!

Пылкая воля молодой девушки не ослабела, когда она увидела отчаяние того, кто всегда дарил ей отцовскую нежность. И снова Валентина прервала магнетический ток, позволявший ей приказывать воле старика. Сделавшись свободен, он не чувствовал и не знал её присутствия. Норбер перевернул лист рукописи, которая влекла его так сильно, что принуждала писать даже во сне. Валентина наконец осознала влияние простого пожатия своей руки на Норбера. Она угадала, хотя смутно, что это таинственное состояние представляло борьбу между внутренней деятельностью и покоем. Войдя опять в соприкосновение с лунатиком, Валентина продолжала:

— Морис — мой брат?

— Нет, — с трудом отвечал Норбер.

— Он ваш сын?

— Да.

— Тогда так! — сказала Валентина громким голосом. — Я догадалась о моём происхождении, которое вы хотели от меня скрыть!.. Эти два трупа, кровь которых в детстве окропила мне руки... Или вы опять станете утверждать, что это был дурной сон?

Лунатик молчал, но внутренне боролся с тайным влиянием, которое принуждало его говорить. Пот покрыл его лицо. Он пытался вырвать свою руку. Хотя всё его тело имело твёрдость железа, его рука была не сильнее руки ребёнка.

— Бог мне свидетель, — продолжала Валентина де Лагравер, — что я буду любить вас всегда, как вы того и заслуживаете, с дочерней нежностью... Но этот человек, привязанный к виселице, эта женщина, которую я видела мёртвой возле него накануне... это были мой отец и моя мать?..

Норбер задыхался и хрипел.

— О, пока она не захочет непременно, я буду молчать, — прошептал он сам себе.

— Я хочу, чтобы вы мне отвечали, хочу, слышите ли вы?! — сказала Валентина с энергией.

— Это были ваш отец и ваша мать, — отвечал старик голосом слабым, как дыхание.

— Как их звали?

— Рене и Сабина де Нанкрей.

— Зачем вы от меня скрывали, что я их дочь? Зачем вы старались изгладить смутные воспоминания, которые заставили бы меня открыть эту тайну? Зачем вы употребили по отношению ко мне свою власть и звание, которых вы, конечно, достойны, но которые по закону не принадлежали вам?

На эти три вопроса внутреннее возмущение лунатика против нравственного принуждения, которому его подвергали, выразились двумя крупными слезами, которые выкатились из его впалых глаз на руку молодой девушки. Он оставался безмолвен, но грудь его высоко вздымалась, как будто он задыхался от невидимой тяжести.

Валентина чуть не лишилась чувств, раздираемая мучением, которое она наносила старику, любимому и уважаемому ею. Однако что-то побуждало её продолжать допрос, что-то могущественнее любви и сострадания: долг.

— Отвечайте!.. Я хочу!.. — произнесла она с отчаянием, но и с решимостью.

Она приметила, какое непреодолимое действие имели эти слова на Норбера.

— Увы, — произнёс он с горечью, — я боялся, чтобы вы не вздумали отмстить за ваших умерших родителей и подвергнуть себя пагубной участи.

— Отмстить!.. Стало быть, не странные случайности войны, не свирепость победоносных солдат были причиной погибели тех, кого вы называли моими благодетелями, когда иногда соглашались, что мои мнимые сны были действительностью?.. Отмстить за них!.. Они погибли от оружия?

— От шпаги и от кинжала.