Очко двинулся с места, бормоча:

— Прощай, любезная калмычка… Твои глаза,конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк, ты не лепечешь по-французски… —Хохотнул. — Узки-то узки…

И вдруг скакнул — точь-в-точь как давеча,когда Ёшку проколол — и шпагой своей лежащему приказчику прямо в глаз, сверхувниз. Сенька услышал треск (это сталь черепуху насквозь проткнула и в полвошла), охнул, зажмурился. А когда снова поглядел, Очко шпагу уже выдернул и синтересом смотрел, как с клинка стекает что-то белое, вроде творога.

Приказчик бил по полу каблуками, разевал рот,но крику от него не было. На рожу ему Сенька взглянуть побоялся.

— Ты чё, сдурел?! — рявкнул Князь.

Очко ему в ответ, надрывно:

— Я не сдурел. Мне тошно, что правды нетна свете!

Чуть дёрнул кистью, в воздухе свистнуло, ишпага остриём, самым кончиком, чикнула купца по горлу. Отлетел клок отсечённойбороды, и сразу брызнула кровь — густо, как вода из пожарной кишки.

Сенька снова охнул, но глаза на этот раззакрыть не догадался. Видел, как купец рванулся со стула — да так, что ручныепуты лопнули. Вскочил, а идти не может, ноги-то у него к стулу привязаны.

Жизнь выхлёстывала из барышника вишнёвымиструями, а он всё пытался удержать её ладонями, запихнуть обратно, тольконичего у него не выходило — кровь текла сквозь пальцы, и рожа у калмыка сталатакая бессмысленная, жуткая, что Скорик заорал в голос и бросился вон изстрашной комнаты.

В разумение стал приходить только на Арбате,когда совсем задохся от бега. Как вылетел из гостиницы “Славянская”, не помнил,как по мосту бежал и потом через пустой Смоленский рынок — тоже.

Да и на Арбате ещё не в себе был. Бежатьбольше не мог, но сесть, передохнуть тоже не догадался. Семенил по тёмнойулице, будто дед старый. Кряхтел, охал. И ещё оглядывался часто, всёмерещилось, что сзади калмык гонится со своим порванным горлом.

Получалось, что купца и приказчика он, Сенька,погубил. Его грех. Не захотел бы перед Князем отличиться, не указал бы насхрон, остались бы калмыки живы. А как было не указать? Или он, Скорик, нефартовый?

И сказал себе на это Сенька (это уже наТеатральной площади было): какой ты к бесу фартовый, глиста ты паршивая, вот тыкто. Или, иначе сказать, брюхо у вас, Семён Трифоныч, больно хлипкое длянастоящего мужчинского дела.

Стыдно стало, что сбежал — мочи нет. Идя поМаросейке, ругал себя за это всяко, корил, казнился, но как вспомнит прокалмыков, ясно делалось: назад в колоду ему ходу нет. Князь с бойцами, может ипростят — наврать можно, что живот прихватило или другое что, но себе-то ненаврёшь. Деловой из Сеньки, как из коровы рысак.

Ох, срамота.

Ноги принесли Скорика на Яузский бульвар, покаещё самому было невдомёк, для какой надобности.

Посидел на скамейке, замёрз. Походилвзад-вперёд. Светать стало. И только когда понял, что уже в третий раз мимоСмертьиного дома идёт, сразумел, что больше всего душу гложет.

Остановился перед дверью и вдруг — рука самапотянулась, ей-богу, — постучал. Громко.

Напугался, хотел убежать, но не убежал. Решил,услышит её шаги, её голос. Когда спросит “кто там?”, тогда убежит.

Дверь открылась беззвучно, безо всякогопредварения. Ни шагов, ни голоса не было.

На пороге Смерть. Распущенные по плечам волосыу неё были чёрные, а так она вся была белая: рубашка ночная, кружевная шаль наплечах. И ноги, на которые смотрел Сенька, тоже были белые — кончикивысовывались из-под края рубашки.

Надо же, не спросила, кто по такому временистучится. Вот какая бесстрашная. Или всё равно ей?

Сеньке удивилась:

— Ты? — спросила. — Князьприслал? Случилось что?

Он помотал опущенной головой.

Тогда она засердилась:

— А что припёрся ни свет ни заря? Чегоглаза прячешь, волчонок?

Ладно, глаза он поднял. И опустеть больше ужене мог — загляделся. Конечно, тут ещё и заря штуку сделала: выглянула из-закрыш и высветила розовым цветом верх дверного проёма, лицо Смерти и её плечи.

— Да что ты молчишь-то? —нахмурилась она. — Лицо будто мёртвое. И рубаха разодрана.

Сенька только теперь заметил, что рубаха ивправду от ворота до рукава порвана, висит вкривь. Видно, зацепился за что-то,когда из гостиницы выбегал.

— Ты что, пораненый? — спросилаСмерть. — У тебя кровь.

Протянула руку, потёрла пальцем присохшее кщеке пятнышко. Скорик догадался: брызги долетели, когда из купца хлестало.

А палец у Смерти оказался горячий, и отнеожиданного этого прикосновения Сенька вдруг взял и разрыдался.

Стоит, ревмя ревёт, слезы в три ручья. Ужас дочего стыдно, а остановиться возможности нет. Уж давил в себе плач, давил, а тотвсё прорывался, и, главное, жалкий такой, будто щенок скулит! Тогда Сенькаругаться стал, как никогда не ругался — самыми что ни на есть похабнымисловами. А слезы всё равно текут.

Смерть его за руку взяла:

— Ну что ты, что? Идём-ка.

Закрыла, дверь на засов, потянула за собой, вдом. Он пробовал упираться, но Смерть была сильная.

Усадила за стол, взяв за плечи. Он уже неплакал, только всхлипывал и глаза руками тёр, яростно.

Поставила она перед ним стакан, в немкоричневая вода.

— А ну выпей, — говорит. — Этором ямайский.

Он выпил. В груди горячо стало, а так ничего.

— Теперь на диван ложись.

— Не лягу я! — огрызнулся Сенька иуж снова на неё не смотрел.

Но все-таки лёг, потому что голова кружилась.Едва откинулся на подушку, и сразу пропало все.

* * *

Когда Сенька проснулся, давно уже был день, дане ранний — солнце светило с другой стороны, не где улица, а где двор. Пододеялом — пушистым, лёгким, в сине-зеленую клетку — лежалось хорошо, привольно.