Смерть за столом сидела, шила что-то или,может, вышивала. Была она к Сеньке боком, и сбоку тоже была невозможнокрасивая, только казалась грустнее, чем если спереди смотреть. Широко-то онглаза открывать не стал, через ресницы на неё смотрел, долго. Тут ведь ещёприкинуть надо было после давешнего, как себя держать. И вообще разобраться,что к чему. Почему это, к примеру, он голый лежит? То есть не совсем голый, вштанах, но без рубахи и без сапог. Это, надо понимать, она его, сонного,раздевала, а он и не помнит.

Тут Смерть голову повернула и, хоть Скорикпоскорей ресницы сжал, все равно поняла, что он уже не спит.

— Проснулся? — говорит. — Естьхочешь? Садись к столу. Вот, сайка свежая. И молока на.

— Не хочу, — буркнул, Сенька,обидевшись на молоко — нет чаю или кофею человеку предложить. Хотя конечно,какого к себе можно ждать уважения, если расхныкался, словно дитя малое.

Она поднялась, взяла со стола чашку и булку,подсела к нему. Напугавшись, что Смерть станет его с рук кормить, будто вовсемалька какого, Сенька сел.

Так вдруг жрать захотелось — аж затрясся весь.И давай сайку трескать, молоком запивать. Смерть смотрела, ждала. Долго-то ейждать не пришлось, Сенька в минуту всё схомячил.

— Теперь сказывай, что стряслось, —велела она.

Делать нечего. Голову повесил, брови схмурил ирассказал — коротко, но честно, без утайки. А закончил так:

— Виноватый я перед тобой. Подвёл тебя,значит. Ты за меня перед Князем поручилась, а я, вишь, хлипкий оказался. Кудамне в фартовые. Думал, я коршун, а я — воробьишка облезлый.

И только договорив до конца, посмотрел на неё.Она такая сердитая была, что у Сеньки на сердце совсем погано сделалось.

Несколько времени помолчали. Потом онаговорит:

— Это я, Скорик, перед тобой виновата,что к Князю допустила. Не в себе я была. — И уже не Сеньке, а себе, качаяголовой. — Ох, Князь, Князь…

— Да не Князь это, Очко, — сказалон. — Очко калмыков порезал. Я ж говорил…

— С Очка что взять, он нелюдь. А Князьраньше человек был, я помню. Вначале-то я даже хотела его…

Так и не узнал Сенька, чего она хотела, потомучто в эту самую минуту стук донёсся, особенный: тук-тук, тук-тук-тук и ещё двараза тук-тук.

Смерть вскинулась:

— Он! Лёгок на помине, бес. А ну вставай,живо. Увидит — убьёт тебя. Не посмотрит, что малец. Страсть до чего ревнивый.

Скорика упрашивать не пришлось — как сдуло егос дивана, даже на “мальца” не обиделся.

Спросил испуганно:

— Куда? В окошко?

— Нет, открывать долго.

Он — к одной из двух дверей, что белелирядышком одна от другой.

Смерть говорит:

— В ванную нельзя. Князь — чистюля,всегда первым делом идёт руки мыть. Давай туда. — И на соседнююпоказывает.

Сеньке что — в печку бы горящую залез, толькобы Князю не попасться. А тот уже снова стучит, громче прежнего.

Влетел в комнатёнку навроде чуланчика или дажешкапа, только всю белую, кафельную. У стены, прямо на полу, стояла большаяфарфоровая ваза, тоже белая.

— Чего это? — спросил Сенька.

Она смеётся:

— Ватер-клозет. Нужник с водосливом.

— А если ему по нужде приспичит?

Она засмеялась пуще прежнего:

— Да он раньше лопнет, чем при барышне внужник пойдёт. Он же Князь.

Захлопнула дверь, пошла открывать. Сенькаслышал, как она крикнула: “Ну иду, иду, ишь расстучался!”

Потом голос Князя донёсся:

— Чего заперлась? Никогда же незапираешься?

— Платок из прихожей стащили, залезкто-то ночью.

Князь уж в горнице был.

— Это кто-то чужой, залётный. Хитровскиене насмелились бы. Ништо, скажу слово — вернут твой платок и вора сыщут, незарадуется.

— Да бог с ним, с платком. Старый совсем,выбросить хотела.

Потом разговор поутих, зашелестело что-то,причмокнуло.

Она сказала:

— Ну здравствуй, здравствуй.

Милуются, догадался Сенька.

Князь говорит:

— Пойду руки и рожу помою. Пыльный весь.

Близко, за стеной, зашумела вода и лиласьдолго.

Скорик тем временем огляделся в нужном шкапу.

Над вазой труба торчала, сверху бак чугунный,а из него свисала цепь с бульбой на конце — для какой цели-надобности,непонятно. Но Скорику сейчас не до любопытствований было. Ноги бы унести, покацел.

А под потолком как раз окошко просвечивало —небольшое, но пролезть можно. Если на фарфор встать, за цепку ухватиться, послеза бак, то вполне можно было дотянуться.

Долго раздумывать не стал. Влез на вазу (ох,не треснула бы!), за цепь хвать.

Ваза ничего, сдюжила, а вот цепь оказаласьподлая: дёрнулась книзу и труба вдруг как заревёт, как снизу вода хлынет!

Скорик от ужаса чуть не сомлел.

Смерть заглянула:

— Ты что? — шепчет. — Очумел?

А тут как раз дверь рядом стукнула — это Князьиз ванной вышел. Ну Смерть повернулась, тоже вроде как дело сделала.

Закрыла за собой дверь, плотно.

Сенька ещё какое-то время в себя приходил, засердце держался. Потом, когда малость полегчало, сел рядом с вазой на корточки,стал думать, как это красавицы нужные дела справляют. Со стороны натурыпосмотреть, вроде должны, но вообразить Смерть за таким занятием не былоникакой возможности. Опять же куда здесь? Не в вазу ведь эту белоснежную? Изтакой красотищи разве что кисель хлебать.

Так и остался в сомнении. Вполнепредположительно, что у особенных красавиц всё и устроено как-нибудьпо-особенному.

Пообвыкся немножко в шкапу сидеть — захотелосьузнать, чего они там в горнице делают.

Ухом к двери прижался, хотел послушать, датолько слов было не разобрать. Потыкался туда-сюда и наконец на четверенькипристроился, ухом к самому полу. Там, где под дверью щёлочка, лучше всегослыхать было.

Сначала её голос донёсся:

— Сказано ведь — не в расположении янынче баловаться.

Он говорит:

— А я те подарок принёс, колечкояхонтовое.