Она:

— Туда положи, к зеркалу.

Шаги. Потом снова Князь, зло (Сенькапоёжился):

— Что-то ты редко в расположении бываешь.Другие бабы сами стелются, а ты будто ершиха колючая.

Она же — вот отчаянная:

— Не нравлюсь — проваливай, держать нестану.

Он ещё злее:

— Ты сильно-то не гордись. Виноватая тыпередо мной. Ты откуда Скорика этого сопливого взяла?

Ох ты, Господи, сжался Сенька.

— Чем же он тебе нехорош? — спросилаСмерть. — Мне сказывали, он будто бы жизнь твою спас.

— Парнишка-то он вёрткий, да больножидок. Увидишь — скажи: кто к Князю в колоду попал, ход от меня только в дваконца: или к псам на кичу, или в сыру землю.

— Да что он сделал-то?

— Утёк.

Она попросила:

— Отпусти ты его. Моя ошибка. Я думала,он тебе сгодится, а он, видно, из другой глины слеплен.

— Не отпущу, — отрезал Князь. —Всех видел, всё знает. Так и скажи: не объявится — сам сыщу и закопаю. Дахватит о пустом болтать. Я, Смерточка, прошлой ночью хороший слам взял, болетрех тыщ. А нынче ещё больше возьму, наводку мне дали знатную. Синюхина знаешь,каляку, что в Ерошенковских подвалах живёт?

— Знаю. Пропойца, чиновник бывший. Он,что ли, наводку дал?

Князь смеётся:

— Не он дал. На него дали.

— Да что с него, голого, взять? Ележену-детей кормит.

— Можно, Смертушка, ещё как можно!Человечек один шепнул Салу, а Сало мне. Нашёл каляка где-то под землёй кладстаринный, злата-серебра видимо-невидимо. Третий день казённую пьёт, рыжикамида сёмгой заедает. Бабе своей платок купил, дитям сапожки. Это Синюхин-то, укоторого больше гривенника за душой не бывало! Он Хасимке-сламщику денегдревних, серебряных целую горсть продал и спьяну хвастал в “Каторге”, что скоросъедет с Хитровки, будет как раньше на собственной квартере проживать, на белойскатёрке разносолы кушать. Потолкую нынче ночью с Синюхиным. Пускай своимсчастьем поделится.

Вдруг в комнате стало тихо, да не просто, акак-то по-нехорошему. Сенька ухом к щёлке жмётся, чует неладное.

Князь как гаркнет:

— А эт-та что? Сапоги? И диван помятый?

Загрохотало — стул что ли упал или ещё что.

— Лярва! Паскуда! С кем? Кто? Убью!Спрятался? Где?

Ну, дальше-то Скорик дожидать не стал. Щеколдузадвинул, влетел на вазу, за цепь ухватил, подтянулся, окошко толкнул и, уже необращая внимания на рёв воды, прямо башкой в проем.

Сзади треск, дверь нараспашку, рёв: “Стой!Порву!”

Ага, щас.

Рыбкой вниз сиганул. Как только шею не свернул— промысел Божий. Перекувырнулся кое-как и припустил по щебёнке, по битомукирпичу в подворотню.

Однако недалеко отбежал. Встал. Подумал: аведь убьёт он её сейчас, Князь-то. Ни за что убьёт.

Ноги сами назад пошли. Постоял под окнами,послушал. Вроде тихо. Или порешил уже?

Подкатил к нужниковому окошку старую бочкуиз-под вина, поставил на попа, полез обратно.

Зачем лезет — сам не знал и думать нехотелось. В голове вертелось глупое: Смерть убивать нельзя. Как это может быть— смерть убить? И ещё думал: будет, побегал уже ночью. Не заяц, не нанялся вамчуть что стрекача давать, да без сапог, да по кирпичам.

Когда снова в нужный шкап попал, стало ясно,что не убил ещё её Князь и, вроде, не собирается.

И сразу храбрости поубавилось. Особенно какуслыхал через сбитую с верхней петли дверь:

— Богом прошу, скажи. Ничего тебе небудет, только укажи, кто.

В ответ ни слова.

Сенька осторожненько выглянул.Мамочки-мамоньки, а у Князя в руке нож финский, прямо в грудь Смерти целит.Так, может, все-таки убьёт?

Он как раз и сказал:

— Не играйся со мной — гляди, несовладаю. Князю человека кончить, что муху прибить.

А она весело:

— Так то человека, а я Смерть. Прибей,попробуй. Ну, что вылупился? Или убивай, или вон пошёл.

Князь ножом в зеркало швырнул, да и выбежал,только дверь наружная хлопнула.

Скорик вытянул шею, видит: Смерть отвернулась,смотрится в треснутое зеркало, и лицо у ней в том зеркале от трещинок будтопаутиной затянутое. Чудно как-то она на себя глядела, словно чего-то понять немогла. Высунувшегося Сеньку, однако, увидела.

Оборотилась, говорит:

— Вернулся? Смелый. А говорил, воробей.Нет, ты не коршун и не воробей, ты на стрижа похож.

И улыбнулась — всё ей как с гуся вода. Сенькасел на диван, стал сапоги натягивать, из-за которых беда вышла. Дышал тяжело,все-таки здорово перепугался.

Она ему рубашку подала.

— Видишь, знак свой на тебя поставила.Мой теперь будешь.

Тут он разглядел, что она не просто порванноезашила, а, пока он спал, ещё вышила цветок, диковинный: посерёдке глаз, на её,Смертьин, похож, лепестки же — цветные змейки с раздвоенными язычками.

Понял — шутит она про знак. Надел рубаху.Сказал:

— Спасибочко.

Её лицо было близко совсем, и ещё пахлоособенно, одновременно сладким и горьким. Сенька сглотнул, глазами захлопал,про всё на свете забыл, даже про Князя. Не захотела она баловаться, сКнязем-то. Выходит, не любит его?

Скорик шажок маленький сделал, чтоб ещё ближевстать, и заклонило его вперёд, будто травинку под ветром. А руками шевельнуть,обнять там или что, робел.

Она засмеялась, потрепала Сеньку по вихрам.

— Не суйся, — говорит, —комарик, в огонь. Крылышки опалишь. Ты лучше вот что. Слыхал, что Князь проклад говорил? Синюхина, каляку, знаешь? Он под Ерошенковской ночлежкой живёт, вВетошном подвале. Жалкий такой, нос у него, как слива. Была я у Синюхинаоднажды, когда у него сын в скарлатине лежал, доктора водила. Сходи,предупреди, чтоб забирал своих и ноги с Хитровки уносил. Скажи, к нему ночьюсобрался Князь наведаться.

Стриж ещё ладно, птица необидная, а вот накомарика Сенька губу выпятил. Она поняла, ещё пуще засмеялась.

— Вот и надулся. Так и быть, поцелую одинразочек. Да только без глупостей.

Он не поверил — решил, надсмехается надсиротой. Но губу все же сдул, вторую к ней пристроил и трубочкой вытянул. Нукак вправду поцелует?