в пучину порока[110]. Увеличение числа и видов заведений для распития напитков, потребления пищи и курения вызывало среди социальных реформаторов беспокойство, а с течением времени, по мере развертывания боевых действий в Азии, и среди официальных лиц. Доминирующие общественные нарративы ушли от превознесения алкоголя как маркера цивилизованности к его, наряду с опиумом, порицанию в качестве социального недуга.

Илл. 4. Открытка. Бар «Саппоро» внутри. Источник: Коллекция автора

В середине 1930-х гг. вслед за наращиванием коммерческого производства алкоголя все чаще отмечались и критические настроения в отношении его потребления. В газете «Харбиншичжи» («Городские ведомости Харбина») приводятся следующие данные: в 1932 г. общие объемы местного коммерческого производства спиртного составили примерно 2155 тонн; в 1935 г. – уже свыше 6090 тонн; в 1937 г. – более 9 тысяч тонн [Ha’erbin]. Судя по имеющимся данным, пик производства алкоголя на дому в Маньчжоу-го пришёлся как раз на 1937 г., поскольку осень 1936 г. была отмечена обильным урожаем зерна. Сообщается, что тогда же коммерческое производство крепких напитков выросло на 50 % [Shengjing shibao 1937i]. Объемы импорта также увеличились. В частности, чтобы поспевать за спросом со стороны японских солдат в Харбине, больше алкоголя начали завозить из Японии: в 1938 г. в город было импортировано около 3 миллионов литров японского спиртного; в 1939 г. – уже 4,5 миллиона литров; однако в 1940 г. произошел спад до чуть более 2 миллионов литров [Ha’erbin]. Все эти цифры ни в коей мере не гарантировали прибыльность отрасли в целом. В октябре 1934 г. цены на сельскохозяйственные культуры выросли примерно на 20 %, а цены на алкоголь примерно на столько же упали. Это привело к тому, что, например, производителям в Ляояне пришлось обращаться за финансовой поддержкой к властям [Shengjing shibao 1934a]. Цены увеличивались и в последующие годы. В 1935 г. 500 граммов байцзю можно было купить за 0,2 юаня; через четыре года – уже за 0,3 юаня [Ha’erbin].

Илл. 5. «Бывшие товарищи». Русская открытка. Источник: Коллекция автора

Начиная с 1937 г., по мере нарастания военных действий в Китае, наметилось еще большее усиление госконтроля над алкогольной промышленностью. Начались перебои с поставками ингредиентов для производства спиртного, а также и с импортом алкоголя, за исключением крепких напитков из Японии. 4 февраля 1938 г. было объявлено нормирование потребления алкоголя. Различным частям общества, в том числе семьям, армии и розничным торговцам (магазинам, ресторанам и барам), выделялись определенные объемы крепких напитков. Средние налоговые ставки выросли вдвое, до 80 % [Ibid.]. Коммерческих производителей алкоголя принуждали к закупке сырья исключительно у контролируемых государством поставщиков. В тяжелом положении оказались розничные продавцы. В 1938 г. прокатилась волна банкротств по причине растущих издержек и налоговых сборов [Shengjing shibao 1938f]. Статья в «Шэнцзин шибао» от 4 октября 1938 г. сообщает о росте прибыльности ресторанов и баров, отмечая при этом как исходящий от напитков странный запах, так и сведения о проблемах со здоровьем у выпивающих, что указывает на заполнение рынка поддельным спиртным [Shengjing shibao 1938c: 5]. Производство алкоголя на дому официально было под запретом, однако де-факто продолжалось как для личного пользования, так и для незаконных продаж.

Илл. 6. Харчевня времен династии Цин. Источник: Коллекция автора

Контроль японцев над алкогольной промышленностью вызывал беспокойство и гнев как со стороны тех, кого исключали из отрасли или обманывали, так и тех, кто настаивал на запрете спиртного. Однако критические настроения в отношении крепких напитков никогда не достигали размаха порицания опиума. Японцев осуждали за создание под видом Опиумной монополии «контролируемого бюрократией легитимного [средства] для сокрытия тайных планов империи». Торговля опиатами, по всей видимости, воспринималась как доходное дело, которое к тому же способствовало легитимизации участвующих в нем [Meyer 1995: 187]. Имевший самое скромное происхождение Нитанъоса Отодзо превратился в регионального опиумного барона. Ямаути Сабуро учредил Южно-Маньчжурскую фармацевтическую компанию, через которую он и другие производители пожертвовали Императорской армии Японии целых 50 тысяч юаней в обмен на получение знаков отличия на официальных военных церемониях; Ямаути даже заявлял, что сколотивший состояние на наркоторговле Фудзита Осаму профинансировал создание Маньчжоу-го[111]. Под управлением японцев находящийся по соседству портовый города Далянь трансформировался в «центр контрабанды опиума», в котором фиксировались самые высокие ежегодные показатели потребления морфина и кокаина во всем мире[112]. Критически настроенные китайцы называли закон «Об опиуме» аморальным «убийством людей без следов крови» [Qu 1993: 688]. Газеты часто публиковали статьи, порицавшие продажу мужьями собственных жен с целью поддержания своей пагубной зависимости от опиатов[113]. Например, в декабре 1933 г. пристрастившийся к морфину Хань Вэньмин из Харбина продал за 110 серебряных долларов Сунь Ханьчжуну свою супругу Ли, брак с которой дал ему сына и дочь[114]. В статье говорится, что Хань был обезображен следами от уколов и что от него исходила нестерпимая вонь. Все деньги, полученные от продажи жены, наркоман оставил в опиумном притоне. Особенно трагически выглядит «груда праха», образовавшаяся за западными воротами Мукдена: в нее без лишних церемоний стаскивали тела умерших или погибающих наркоманов. Представляется, что это было наиболее наглядное проявление неудач политического курса в области наркотиков во времена Маньчжоу-го (см. иллюстрацию 7)[115].

Правители Маньчжоу-го лично признавали, что опиум играл ведущую роль на всех уровнях государства, от жителей сельской глубинки до высочайших придворных чинов. В своей автобиографии «От императора к рядовому гражданину» (1964 г.) Пуи позже заявит, что одна шестая доходов Маньчжоу-го была получена от опиума[116]. Опиум принес императорскому двору процветание, отняв при этом у него в конечном счете жизнь. Сообщается, что супруга Пуи «Элизабет» – представительница почтенного маньчжурского рода Гобуло Ваньжун (1906–1946 гг.; гг. прав. 1934–1945) к 1943 г. была столь зависима от наркотиков, что не могла стоять без посторонней помощи [An 1994: 156]. Ее курильню, воссозданную для дворца в городе Чанчунь, можно посетить в наши дни. Императрица фактически символизировала собой подчиненное положение Маньчжоу-го по отношению к Японской империи и демонстрировала масштабы влияния опиумной индустрии режима. По имеющейся информации, спрос на опиум был настолько значительным, что продукт приходилось импортировать, в том числе из Кореи, которая в период с 1933 по 1941 г. поставляла в регион около 75 % производимого наркотика [Jennings 1997: 84]. Исследователи пытались найти способы увеличить процентное содержание морфия в маке и повысить производство морфина для импорта в Японию, чтобы сократить зависимость Маньчжоу-го от поставок из Германии[117]. Распространяясь по всем слоям общества, опиум становился одновременно и дешевле, и мощнее – комбинация качеств, которая не сулила ничего хорошего.