Чацкого, все обличения которого дышат справедливым негодованием против недобросовестного и легкомысленного отношения к требованиям государства и народа. Вероятно, сам собой произошел этот процесс: переделанный на русские нравы «Мизантроп» превратился в комедию дурных нравов русского дворянства Москвы, а Альцест в гордого, «здравомыслящего» и благородного Чацкого, кому так дороги честь России, истинное просвещение и преуспеяние народа.

Этой своей метаморфозой Альцест обязан тому, что попал в руки такого человека, как Грибоедов. Все, наболевшее в сердце русского патриота, государственника и националиста, отлилось в горьких обличениях Чацкого.

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русских», — написала на памятнике Грибоедова его молодая вдова. Пусть останется бессмертной в нашей памяти и государственная деятельность Грибоедова, вся проникнутая идеей величия и чести русского государства.

Петр Пильский

Грибоедов

(К столетию со дня его смерти) 

Он был умен. Это бросалось в глаза прежде всего, являлось самой типичной, самой важной и определяющей чертой Грибоедова. Великодушие, нежность к очень немногим избранным друзьям, деловитость, религиозность жили в нем, как придаточные, второстепенные признаки. Они дорисовывают Грибоедова, оживляют его портрет, делают человеческим, приближают к общему типу той эпохи.

Но основной и воинствующей силой грибоедовской психологии был его ум — презрительный, скептический, высокомерный и трезвый. А среди этих определений на первом месте должно быть поставлено высокомерие.

Оно сказывается повсюду, дает себя чувствовать во всех суждениях Грибоедова, иллюстрируется его взглядами на общество, его отзывами о современной литературе, его поведением дипломата, тоном его писем, наконец, характером его блестящей комедии «Горе от ума».

Презрительное отношение к окружающим, эта гордость умницы, проснулись у него еще в самой ранней молодости, и Бегичев рассказывает, как Грибоедов уклонялся от визитов, навязываемых ему дядей. «Как только Грибоедов замечал, что дядя въехал к ним на двор, — разумеется, затем, чтобы везти его на поклонение к какому-нибудь князь Петр Ильичу - он раздевался и ложился в постель. — Не могу, дядюшка, то болит, другое болит, ночь не спал, — хитрил молодой человек».

Этот дядя — Алексей Федорович Грибоедов, брат матери писателя, — впоследствии послужил до известной степени прототипом Фамусова, и о нем Грибоедов записал: «Он, как лев, дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями». Так, свысока, он смотрел не только на отживавшее, старое поколение «Максим Петровичей»; Грибоедов отрицательно, насмешливо, презрительно и даже брезгливо ощущал и самую близкую ему среду — общество писателей. Совсем не сочувственно он относился даже к корифеям литературы, к Карамзину, Гнедичу, и подверг самой злой и уничтожающей критике «Людмилу» Жуковского. С иронией Грибоедов отзывался о карамзинской слащавости, высмеивал благодушие Жуковского и. рассказывая даже о персидской учтивости, не упустил случая еще раз вспомнить о них: «Карамзин бы заплакал, Жуковский стукнул бы чашей в чашу, я отблагодарил янтарным грозным соком, нектаром Эривани, и пурпурным Кахетинским».

Неизменно Грибоедов подчеркивает свою психологическую обособленность, всякий раз противопоставляя свой здравый смысл, свой трезвый ум, свой глубокий скептицизм сентиментализму и небесной мечтательности своих прославленных литературных современников. От них он держался на почтительном расстоянии, замкнутый и тут в своей высокомерной отчужденности. Об остальных нечего и говорить. Их он откровенно презирал. «Вчера я обедал со всею сволочью здешних литераторов, — писал он в январе 1825 года Бегичеву. — Отовсюду коленопреклонение и фимиам, но вместе с этим — сытость от их дурачеств, их сплетен, их мишурных талантов и мелких их душишек».

Люди вообще ему представлялись «людишками». Так он смотрел на мужчин, еще высокомернее — на женщин. В другом, более раннем, письме к тому же Бегичеву Грибоедов говорит: «Я враг крикливого пола». А. А. Бестужев вспоминал такие слова Грибоедова: «Женщина есть мужчина-ребенок». Он разделял взгляд Байрона: «Дайте им пряник да зеркало — и оне будут совершенно довольны». Не раз повторял Грибоедов одну и ту же мысль: «Оне не могут быть ни просвещенными без педантизма, ни чувствительными без жеманства».

В этом скептическом высокомерии он был одинаков повсюду, и оно ему не изменяло нигде — ни в политике, ни на службе, ни в его решительных и пренебрежительных действиях в Персии, закончившихся тегеранской катастрофой, и в его суждениях о декабристах, и на дуэли с Якубовичем, в прошении царю и во всех его барственных повадках, барственном тоне, барственной привычке смотреть на все свысока, в его острых колкостях, его сатирических характеристиках, его презрительной нетерпимости даже к самой невинной, почти не задевающей шутке.

О декабристах Грибоедов, подсмеиваясь, часто повторял насмешливую фразу: «Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт в России». Сохранилось и другое его резкое выражение: «Я говорил им, что они дураки», и всех их он называл «лжелибералами». Ни идейно, ни сердечно с декабристами Грибоедов так и не связался.

Несмотря на искренний и глубокий национализм Грибоедова, его трезвый, скептический ум оградил поэта и от союза с консерваторами. Грибоедов прекрасно видел преимущества Запада, никогда не доходил до крайностей А. А. Бестужева в его стремлениях к «народности», к замене пейзажа «видописью», карниза — «прилепом», антиквария — «старинарием». Да, это был, конечно, ум трезвый, но еще более он был наделен презрительностью.

На письмо своего прямого начальника, управляющего Азиатским департаментом К. К. Родофиникина, торопившего его выезд из Тифлиса в Тегеран, Грибоедов с надменной колкостью отвечал, что начальство «у нас соразмеряет успех и усердие в исполнении порученных дел по более или менее скорой езде чиновников».

Теперь уже можно без боязни сказать, что свой трагический конец в Тегеране Грибоедов, в сущности, приуготовил сам, и тут снова сыграло решающую роль его высокомерие, пренебрежение к обычаям и традициям Персии, его вызывающее горделивое поведение, его презрение упрямца, барственная непреклонность, его надменное нежелание считаться с шахом, с его зятем, с местными укладами. Это переполнило чашу и разрешилось страшной трагедией. Грибоедов пал жертвой собственного высокомерного своеволия.

Он был неуступчив, почти болезненно самолюбив и в этом отношении не умел клонить голову ни пред кем. Не получая известий о ходе своего дела, — Грибоедов был обвинен в сношениях с декабристами, — он отправил письмо на имя самого государя и написал его в таком тоне, что Дибич даже не решился сообщить об этом Николаю I и положил резолюцию: «Объявить, что таким тоном не пишут государю».

И с той же надменной выдержкой, спокойным и презрительным, Грибоедов стоял и на дуэли с Якубовичем. Его ранило в кисть левой руки. Он приподнял окровавленную руку, показал ее