Она показала язык своему отражению в зеркале и мрачно изрекла:

— Прелесть, что за жизнь. Целыми днями он будет строить свой дом, а по ночам кувыркаться в твоей постели. И так будет продолжаться целых два месяца. А то и два с половиной. Скорее ад замерзнет! Спать, психопатка!

Морин не будет больше ничьей игрушкой, в особенности игрушкой Дона О'Брайена. Пусть себе ездит по джунглям и пустыням, строит мосты и электростанции, любит временных, как гостиничные номера, женщин и живет, как хочет. Она ему в этом смысле совершенно не пара. Как и во многих других.

Несколько дней подряд ей удавалось держать себя в руках. Работа, учеба, сон. Редкие встречи с Доном на кухне, ничего не значащие разговоры о погоде и успехах за день.

Однажды Морин вернулась гораздо раньше, чем обычно, и была удивлена непривычной тишиной в доме. Дона не было. Только на столе в кухне стоял очередной букет, столь же роскошный, что и предыдущий. Карточка, приколотая к корзине, гласили:

«И помни — магия повсюду. Дон».

Почему-то Морин впала в панику. Она не должна принимать от него цветы, это нехорошо и совершенно ни к чему не приведет. Правда, как выяснилось, это очень приятно, но…

Если быть до конца честной, то цветы ей дарили три раза в жизни. Это были обычные букеты из трех роз, стояли они недолго, а, завянув, пахли кошками. Никакой романтики в этом не было. Цветы от Дона О'Брайена не имели ничего общего с теми жалкими букетами. Они явно преподносились со смыслом.

Господи, да не будь ты такой наивной дурой. Смысл только в одном — затащить тебя в постель, больше ничего. Если поразмыслить, то и это приятно, потому что за прошедшие девять лет никто особенно к подобной цели не стремился. Ладно, как бы там ни было, сегодня у нее свободный — в кои-то веки — вечер, и его надо провести с пользой.

Морин переоделась, посидела на крыльце со стаканом минералки, потом повязала волосы банданой, сунула ноги в разношенные кроссовки и отправилась гулять. Она тысячу лет не выходила из дома просто так, теперь ноги сами несли се вперед, и Морин искренне наслаждалась прогулкой.

Дорога вывела ее к зеленым холмам. Здесь неподалеку проходила граница поместья Фила и Сюзанны, где-то здесь Дон и строит свой… Дом. Она увидела его сразу и застыла на месте. Светлый тес выделялся на фоне зелени. Громадные бревна прилегали друг к другу так, словно так и росли всю жизнь, вместе.

А потом Морин увидела самого Дона, В одних джинсах, загорелый и мускулистый, он переносил сразу несколько длинных и толстых досок. Могучие мышцы на плечах и спине вздулись буграми, кожа блестела от пота. Морин, дрожа, отступила в тень развесистого кустарника, словно испугалась, что Дон может ее заметить. Наверное, было не слишком хорошо стоять и наблюдать за ним, но она просто не в силах была отвести взгляд от этого зрелища.

Мужчина, строящий свой дом. Никаких наемных рабочих или помощников. Только руки, мускулы, инструменты, дерево… и любовь. Это чувствовалось даже на расстоянии. Дон О'Брайен строил свой дом умело и с любовью. Так, как и стоит делать все на свете. Морин сглотнула горький комок в горле.

Умело и с любовью. А не так, как Морин Аттертон. Через силу и с отвращением.

С ума она сходит, вот что. Стоит и пялится на полуголого мужчину за работой, а в голову лезут мысли о смысле жизни. Надо идти домой. Надо заняться чем-нибудь полезным.

Не успела, потому что Дон повернулся и увидел ее. Загорелое лицо осветилось радостной улыбкой.

— Малыш, ты уже дома? Решила прогулятъся? В этом возгласе было столько тепла, столько нежности, что Морин едва не взвыла от отчаяния.

Я не хочу, не хочу, не хочу влюбляться в тебя, чертов ирландец! Я в тебя уже влюбилась.

— У меня отменили занятия.

— Повезло. Заходи. Покажу тебе свой будущий замок.

И они ходили вокруг будущего дома Дона, он показывал ей эскизы, рассказывал, что где будет находиться, а она слушала, с удивлением понимая, что ей приятно и интересно его слушать.

— Ты так много сделал, я даже не представляла.

— Я же работал каждый день. Строить я умею и люблю. Просто никогда не строил для себя.

Оказалось, это еще увлекательнее.

— Я думала, ты спец только по дамбам и мостам.

— Я тоже так думал. А потом решил: я же называюсь инженер-строитель. Дай-ка построю дом.

Такой, какой захочется. Своими руками. Без всякой помощи. Первобытный инстинкт самца, да?

Морин рассмеялась и сама удивилась тому, как легко и звонко прозвучал этот смех.

— Мне нравится, что у тебя есть такой инстинкт. Но, Дон, ты ведь не будешь здесь жить подолгу? Ты говорил, что почти все время уезжаешь, вот и осенью…

— Раньше я об этом не думал, а теперь мне хочется иметь где-то уголок, мой собственный уголок, куда можно вернуться после долгого пути и отдохнуть, никого не обременяя. Можешь мне поверить, я очень недавно стал об этом задумываться.

Странное выражение мелькнуло в его синих глазах, сегодня — синих, как небо. Боль? Тоска? Страх? Память о чем-то, чего она не знает и знать не должна?

Морин неловко кашлянула, и Дон очнулся.

— Ты уже ужинала?

— Нет.

— Тогда поехали. Отвезу тебя в шикарное место.

Даже не спрашивает. Просто сообщает, что они едут, потому что он так решил. Надо немедленно отказаться. Надо поступить так, как хочется ей, а не ему. Беда только в том, что ей совершенно не хочется отказываться.

Какого дьявола! Почему взрослая самостоятельная женщина не может принять приглашение симпатичного мужчины сходить в ресторан? Только потому, что в глазах этого мужчины прыгают маленькие нахальные чертики, а рот так соблазнительно улыбается? Ерунда!

— Поехали в «Эксельсьор». Французская кухня и вино — нектар!

— Я не сказала, что еду.

— Сейчас скажешь. Почему не сказать? Сегодня у тебя есть время, остались силы, нет заданий на дом, а кроме того с тобой буду я, самый обаятельный и неотразимый ирландский инженер-строитель на всей территории Аргентины. Британцы должны поддерживать друг друга.

— Хо-хо! Ты забыл добавить «самый наглый».

— Серьезно? Это рассмотрела только ты. Остальные не успевали. Слезы счастья застилали им глаза…

— А потом они падали к твоим ногам.

— Как ты угадала?

Морин расхохоталась так, что слезы выступили на глазах. Пожалуй, в известном смысле их можно было назвать слезами счастья.

— Ладно, ирландец. Я согласна. Мне нужно не больше часа, идет?

— Вот что я называю истинно британским духом. Между прочим, мне тоже не помешает душ.

Тысячу лет она не испытывала такого. Ноги сами несли ее к дому, душа пела, а глаза горели. Морин Аттертон была счастлива и легка, словно птица.