— Плохо.

— У меня есть, — подает Аня голос, — только они ломаные.

— Понятно, что ломаные, если с воли. Давай такие, — Роза выхватывает из протянутой пачки несколько обломков покрупнее, — от души, подруга. За что тебя?

— Мой молодой человек, — замялась Аня, — бывший теперь. Попросил привезти для его друга пакет с маком, со стеблями. Он из него чернуху варит какую-то. Я собрала и привезла. Он мне за это шоколадку дал. Меня повязали сразу. А в шоколадке — деньги. Сбыт вменяют, хранение, перевозку и приобретение.

— Так ты деревенская, что-ли?

— В Гаврилов-Яме живу, — она опустила голову, — на окраине. Там, как деревня.

— Да знаю я этот городишко, — усмехается Роза, чиркая спичкой, — теперь девчули слушайте меня. О своей делюге трещать ни с кем не надо. Только с самыми близкими. В любой хате уши есть.

Глазок в двери лязгнул. «Макарова, на выход».

Отводят в отдельную комнату. Снова досмотр. Тетка щупает каждый шов, заглядывает в каждую дырку. Делают фотографию прямо и боком. Снимают отпечатки пальцев. Долго отмываю жирную краску под холодной водой. Приходит тетка в белом мятом халате: «Жалобы есть? Сифилисом, гонореей болела? Туберкулез?» Пометила в листочках и ушла.

Стою в коридоре, жду. Проверяют Вику, затем Розу.

«Вы двое — за мной» — командует тетка им.

«А эту не с нами?» — спрашивает Роза.

«Не твое дело».

Меня ведут минут через пятнадцать отдельно. И не в трехэтажный, а четырехэтажный корпус старинного красного кирпича. Двери без ручек. У надсмотрщицы специальный ключ, которым она брякает по двери. В конце коридора прапорщик среди груды белья. Я беру матрас, большую алюминиевую кружку, черную внутри, с перемотанной шерстяной ниткой ручкой, белье, полушку. У ложки черенок заточен, как отвертка. Тусклые желтые лампочки коридоров. «Стоять, лицом к стене» — командует тетка. Дверь лязгает. Я переступаю порог.

Стены камеры окрашены зеленным. Потолок высокий, беленый. Две двухэтажные кровати вдоль стены. Все железное. Ближе к окну стол со столешницей из деревянных досок. По обе его стороны соединенные с ним железные скамейки с деревянной доской сверху. В правом углу у двери отгороженный до потолка крашенными досками туалет. И здесь тот же запах, непередаваемый запах тюрьмы, который въедается в одежду, волосы, кожу, горьковато-тоскливый запах горя.

На ближней к окну кровати сидела женщина лет тридцати. Я сразу заметила «маску», которую та старалась надеть. Явно, то, что она изображала, не было для нее естественным.

— Здравствуйте, — поздоровалась я.

— Привет, проходи, занимай любую шконку, — простой текст был выдан с блатным таким напуском. Странно, я же не разборки пришла, да и не та фигура, чтобы авторитетом давить. Или та?

Я положила матрас на нижнюю и стала расстилаться. Кровать с широкими квадратными ячейками. Нога до бедра пролезет. Спать будет неудобно. И точно, матрас почти не смягчал сетку, проваливается в дырки.

— Как зовут? — продолжила знакомство соседка, — какая статья?

— Зовут Маша, вменяют шестьдесят четвертую, измена родине.

— Вот, гады, — не удивилась она, — только бы жизнь поломать. А что ошибки могут быть, про то не думают. Меня, кстати, Ольга зовут. А мне антисоветскую агитацию шьют.

— И такая еще есть? Я в уголовном кодексе не очень.

— Да меня отпустят скоро. Уже десять дней сижу. На работе кто-то наплел, вот и прихватили. А у них нет ничего. Так что чистой воды невиновница. У тебя как?

— Не знаю, — тянуло вывалить всю ту боль, что проникла в меня за последние сутки. Взгляд упал на тощую сеточку у ножки стола, других вещей у нее не было, — что-то вещей ты взяла мало.

— Так меня прямо с работы привезли.

Я закрыла кровать одеялом и легла сверху.

— О, на продоле шум, — отметила Вика, — камазы гремят. Ужин везут.

— Продол, это коридор, как понимаю. А камаз?

— Да любая емкость. У козлов — бочки железные, а у нас — кастрюлька.

Разговор не поддерживаю, боюсь сорваться и в слезах вывалить про себя все. Щелкнул глазок. Откинулась дверка лючка в двери. Я протянула свою миску. Две руки утянули ее и вернули с перловой кашей и куском рыбных консервов. В кружку налили горячего черного чая. Понятно, почему ручки обмотаны — чтоб не обжечься об алюминий. Выдали две середки черного хлеба. Вика тоже получила еду. Но как-то неохотно.

Я уселась и преступила к трапезе. Каша нормально сварена. Даже можно не опасаться за желудок. Хлеб мне не понравился. Попробовала корочку. Есть привкус чего-то незнакомого. Есть не стала. Чай оказался крепким и сладким. Жаль, что другой воды нет. Надо бы кипятильник с собой взять.

После ужина Вика завела разговор:

— Маша, раз ты по политике, то должна меня понять. Как думаешь, выпустят меня за границу? У меня в Дании родственники есть. И наследство оставили, дом в Копенгагене. Брат уже уехал по вызову. И я подумываю. Может, из-за этого весь кипеж?

— Не отпустят, — мне не понравился такой переход. И все в ней не нравится.

— Да отпустят. Брат сидел даже по уголовке. Выпустили. Мне следак сам сказал, что формальности уладят и все. Так что через пару дней дома буду. Если кому надо маляву передать, могу прихватить с собой. На выход не обыскивают.

— Не кому мне писать.

С наступлением темноты послышался крик: «АУЕ, братва, налаживаем дороги». И тюрьма заголосила на разные манеры. «Еще давай. Дома, дома! Четыре три ноль. Говори. Лови коня». Уснуть в таком гаме невозможно. Орут на продолах — камеры переговариваются между собой. Сквозь крики слышу: «Один ноль один, один ноль один…». И вдруг доходит, это же номер камеры, где я сейчас. Вскочила, подошла к двери. «Не отвечай, — шепчет Вика, — там мужики одни, привяжутся».

Я прильнула к косяку:

— Один ноль один, говори, — на том конце повисло молчание, выхватываю отдельные слова «бабы, что-ли?».

— Здорово.

— Здорово, — мой тоненький голос влился в общую симфонию. И приглушил ее. Не ожидали в этом корпусе девчонок.

— Вас сколько?

— Двое.

— Как звать?

— Маша, — так громко орать уже не получается.

— Маша, сейчас коня пришлют. Курсани в маляве, что и как. Что за беда, там. И кто с тобой, тоже.

Через десять минут над окошком орут, но доносится тихо. Это с третьего этажа. Над нами никого, значит, нет. «Один ноль один». Отзываюсь. Спускается черный мешочек на тонкой веревке. Это носок! Окно зарешечено с двух сторон. Моя рука не дотягивается. «Не могу достать» — кричу. «Сверни листы какие-нибудь», — разбираю ответ. Вырвала из альбома листок, свернула в трубочку. Удалось зацепить. Тащу на себя. Развязываю и достаю маленький бумажный скруток. Носок уезжает.

«Здорово,