Жантий яростно сжала руку Валькура, на не-сколько секунд в кабинете воцарилась тишина, которую тут же смял шум рыночной толчеи - напротив прокуратуры располагался базар. Его нестройный хор громогласно заявлял о себе.

– Да, я хочу подать жалобу… на бельгийца и на тех, кто приехал за Мелиссой.

– Так как вы единственная, кто, как выражаются мои ученые коллеги, хочет предъявлять иск в суде, я вас попрошу остаться, чтобы заполнить необходимые бумаги и ответить на вопросы следователей. А вас, господин Валькур, я больше не задерживаю.

– Вы не понимаете, господин заместитель прокурора, это я подаю жалобу и прошу расследовать попытку убийства Мелиссы и ее исчезновение.

– Я знаю, что вам очень нравится Руанда, господин Валькур, а еще, как я замечаю, руандийки, но для того, чтобы вы могли здесь остаться, нужно, что-бы и вы понравились Руанде.

– Может быть, Руанда - это вы?

– Да, господин Валькур, в какой-то мере. Вы можете прийти завтра, чтобы заполнить бланки. Сегодня мы завалены работой.

Да они были завалены работой. Из соседнего кабинета доносился истеричный хохот. В приемной несколько ополченцев из «Интерхамве»[32], присутствие которых на улицах день ото дня становилось все заметней, забавлялись, избивая парнишку. Полицейские смеялись. Трое чиновников, сидевшие за невзрачными школьными столами, что-то медленно выводили карандашами.

Спускаясь по лестнице, они услышали вдогонку: «Господин Валькур, ваш контракт с телевидением все еще действителен, не так ли?»

На улице жизнь била ключом: буйство красок и звуков, столпотворение, радостные крики - эдакий концерт жизни. Ничтожной, серой, заурядной, убогой, сумбурной, простой, злой, глупой, веселой, но все-таки жизни. Центральный рынок Кигали напоминал яркую фовистскую картину, по-своему выражая неистребимый дух и колорит Африки, со всей ее толкотней, мелкой торговлей, изворотливостью, бесконечной болтовней, упорством и стойкостью.

Прямо перед ними - длинный красный рубец, того же цвета, что и кумачовые полотнища, несущие смерть. Тридцать метров помидоров на тридцать торговок помидорами. Валькур, в жизни не видевший столь ярко-красного цвета, частенько сидел на ступеньках прокуратуры, любуясь видом. Он уже просил операторов снимать помидоры: не-сколько долгих неподвижных планов, несколько панорамных, а еще сделать наезд и отъезд объективом. А потом то же самое у прилавка со специями, на котором, словно поле маков и ромашек, выстроились горшочки с молотым перцем и шафраном. Операторы-стажеры не могли взять в толк, что так восхищало Валькура в этих планах, где одни лишь помидоры, перец и шафран.

«Пойдем, я представлю тебе Сиприена».

Сиприен торговал табаком, раскладывая листья на небольшой циновке напротив помидорных рядов, пользовавшихся гораздо большей популярностью, чем табак, который постепенно становился предметом роскоши. Но Сиприен не злился на помидоры, а уж тем более на торговок, с которыми постоянно заигрывал, хотя имел жену и троих детей. Он собирался переспать с ними со всеми, прежде чем умрет, и был недалек от завершения своего плана. Бывший водитель грузовика не мог смотреть на женщину и не хотеть ее. У Сиприена был СПИД, но никто об этом не знал. Даже его жена, поэтому двое младших детей тоже были инфицированы. Место на рынке он получил благодаря отцу Луи, финансировавшему программу мелкого кредитования, которая давала возможность больным СПИДом заниматься торговлей. Сиприен был счастлив. Его спокойное и равнодушное отношение к неминуемой смерти восхищало Валькура. Но, когда Валькур признавался ему в этом и начинал забрасывать вопросами с дотошностью, присущей лишь журналистам и обманутым женам, Сиприен не мог понять его удивления и любопытства. Однажды, исчерпав все доводы, которые Валькур либо считал чересчур примитивными, либо относил на счет традиционной руандийской сдержанности, Сиприен спросил: «Скажите, мсье Валькур, а в вашей стране люди что, не умирают?» Сиприен считал смерть таким же обычным делом, как торговля табаком на центральном рынке Кигали. Конец имел почти такое же значение, как и начало или середина. Теперь Валькур начал понимать, что смерть здесь воспринималась как нечто повседневное, не более того.

«Мсье Валькур, рад вас видеть. А фильм мы скоро будем снимать?»

Сиприен входил в число полусотни людей, по большей части ВИЧ-инфицированных, с которыми Валькур завязал приятельские отношения, а с кем-то даже подружился в процессе поиска персонажей для фильма о СПИДе, который он уже и не надеялся завершить. Он знакомился с ними и расспрашивал так терпеливо и тактично, что эти весьма сдержанные и даже скрытные люди со временем стали искренне и простодушно открываться ему, и это весьма согревало ему душу. Так, объясняя, зачем он сделал жене ребенка, невзирая на свою болезнь, Сиприен сказал: «Господин Валькур, это случайность. В тот день я распродал весь табак за час и пошел выпить пива в "Космос", так мне было хорошо. А там мне встретилась одна девушка, которую я давно хотел. Я перепихнулся с ней, использовав презерватив, который дал мне отец. Потом немного под мухой вернулся домой. Но желание не пропало. Девушка оказалась не очень. Не то что моя жена. Резинок не осталось, а желание было велико, да и у жены тоже. Бог не станет наказывать меня за то, что мы с женой хотели получить удовольствие. Вот видите, это случайность».

Валькур в десятый раз сказал, что проект фильма потихоньку продвигается.

«Вы проводите меня до дома, господин Валькур? Сегодня дела идут не очень, хорошие клиенты не попадаются. Вот обернитесь».

Метрах в десяти от них четверо молодых ополченцев в фуражках президентской партии размахивали мачете. Шумная и радостная возня на рынке стихла, как в лесу вмиг смолкают птицы, когда в зарослях появляются хищники.

Жоржина, жена Сиприена, заварила чай, но они продолжали пить теплое пиво. Валькур не сводил глаз с троих детей, игравших на утоптанном клочке глинистой земли, служившем садом и игровой площадкой. Несколько кустиков помидоров и фасоли чахли в тени маленькой хижины из красной глины. Дети как дети. Они придумывали игры с консервной банкой, служившей им когда мячом, когда ракушкой, из которой они извлекали звуки, вызывавшие у них чуть не истерические припадки смеха. Но Валькур видел не детей, а приговоренных к смерти. Сам того не замечая, он искал на их лицах отметины болезни, Всякий раз, приходя в гости, он интересовался, нет ли у них поноса, не теряют ли они в весе. Не было ли в последнее время температуры? Как аппетит? Он опять взялся за старое, сегодня в присутствии Жантий, которая хохотала без умолку, заражаясь детским смехом.

– Жантий, что тебя так развеселило?

– Они такие забавные. Они смеются. На улице тепло, хорошая погода. Ты рядом со мной. Такие приятные ощущения от пива, Сиприен с Жоржиной такие милые… Хочешь, чтобы я продолжила? Хорошо, продолжаю: птицы, море, которого тут нет и которое я ни разу не видела, Канада, которую я, может быть, когда-нибудь увижу. Я жива, дети живы, и всем нам сейчас хорошо. Продолжать?