Он покачал головой. Жантий права.

– Мсье Валькур, - начал Сиприен, - хочешь, я скажу, отчего ты всегда такой печальный и серьезный? Я говорю «ты» потому, что ты все обо мне знаешь. Своими вопросами ты все из меня вытянул. Ты даже мою болезнь знаешь лучше меня и все мне о ней рассказываешь. Как это у вас говорится, мы с тобой закадычные друзья. Странная дружба: ты знаешь, когда я надеваю презерватив, а когда нет, а я даже не знаю, сколько тебе лет. Но это неважно. Говорю тебе, ты нас немножко пугаешь, потому что заставляешь думать. Мы по твоим глазам видим, что у тебя в голове. Ты видишь смерть, скелеты, да еще хочешь, чтобы мы разговаривали как умирающие. Перед самой смертью я так и сделаю, но до той поры я буду жить, трахаться, веселиться. Ты сам разговариваешь как умирающий, будто каждая твоя фраза последняя. Не стоит на меня обижаться, я говорю то, что думаю. Мсье Валькур, возьми еще пива, посмейся с нами, вернись в отель, поешь, трахни свою красотку Жантий и усни, мурлыча, как кот. И дай нам спокойно жить и умереть. Вот что, друг мой, я давно хотел тебе сказать.

После преподнесенного урока Валькур чувствовал себя как боксер, получивший сокрушительный прямой удар. Его нокаутировали.

Но Сиприен хотел ему поведать еще кое-что. Попросив Жантий сходить в дом за Жоржиной и детьми, он широко развел руками - перед ними раскинулся Кигали. Слева на самом высоком холме виднелся отель, возвышавшийся над центром города, справа - дорога на Рухенгери, напротив, на другом холме, - скобяной рынок, который становился все меньше и меньше под натиском гробовщиков. Чуть правее можно было различить массивное, красноватое, похожее на средневековое здание тюрьмы. Сиприен начал свой рассказ. Еще раньше кузен говорил ему, что президент превратил колледж Рухенгери в тренировочный лагерь, а братья из христианских школ даже не возмутились. Там тренировали сотни молодых фанатиков - из тех, что сегодня на рынке размахивали мачете. А теперь каждый день по дороге в Кигали - Сиприен показал на нее пальцем - прибывали армейские грузовики, битком набитые ополченцами. Их размещали у сторонников партии в разных секторах города. По ночам они устанавливали заграждения на дорогах, чтобы проверять документы у прохожих. Они прочесывали улицу за улицей, расспрашивая местных, в каких домах живут тутси, а где хуту, и все записывали в своих бумагах. Иногда под мухой или покурив конопли, которую им выдавали военные, они калечили попадавшихся под руку тутси. За последнее время в его квартале кто-то поджег несколько домов тутси. Поджигатели были не из местных, никто их здесь не знал, но цель они всегда выбирали безошибочно. В «Баре под кроватью», спрятавшемся за поворотом дороги, которая поднималась к городу, Сесиль - возвращаясь с рынка, Сиприен любил к ней захаживать - показала ему списки, которые вместо оплаты оставил один похотливый ополченец. Это были списки главы сектора мадам Одиль, истерички, бившей своих детей за то, что они играли с тутси. Список состоял из трехсот тридцати двух имен. Почти все тутси. Остальные - хуту из оппозиционных партий. Вот что он хотел сказать Валькуру. И еще кое-что.

Другой кузен, член партии президента, работавший охранником в тюрьме, давно говорил ему: «Мы начали в тюрьме работу. Это важная работа во имя спасения Руанды, которой угрожают тараканы. Мы их уничтожаем, как только их привозят». Но это еще ерунда. Ополченцы раздают мачете в квартале. Главы некоторых секторов получили даже ручные пулеметы. К тому же поговаривают об истреблении белых. Например, священников, которые создают кооперативы и занимаются беженцами-тутси. Никто не застрахован, даже Валькур.

– На рынке ополченцы кричали, что порежут всех твоих друзей на мелкие кусочки и что Канады тебе больше не видать, потому что ты друг Ландо. Я уж не говорю о том, что они обещали сделать с Жантий. Я этого не говорил, но ты знай.

– Если твои слова - правда, а я, к сожалению, тебе верю, друг мой Сиприен, то тебя тоже порежут на мелкие кусочки. Тебе надо уезжать отсюда, на рынок больше нельзя возвращаться.

– Мсье Валькур, для тебя я уже мертв. И ты прав. Еще несколько месяцев, может год. Каждый новый день для меня - время, украденное у Бога, который ждет меня и не злится за те несколько случайностей. Но медленно умирать - еще не значит потерять желание жить и смириться. Я иду, гордо подняв голову. Друг - это друг. Я остаюсь с тобой, чтобы снять фильм. И вот еще что. Сесиль показала мне список, потому что там значилось мое имя. Я ей очень нравлюсь. С ней я был в баре «Космос», когда произошла та моя последняя случайность. Она тоже хочет, чтобы я уехал, чтобы поселился где-нибудь в Бутаре, потому что там безопасней.

Когда над Кигали садится солнце, нельзя не любоваться красотой мира. Стремительные полеты птиц - как тонкая небесная вышивка. Дует мягкий свежий ветер. Улицы превращаются в длинные живые ленты - разноцветные, лениво струящиеся, словно муравьиные цепи, вереницы людей, медленно взбирающихся на свои холмы из центра города. Отовсюду поднимается дым жаровен. Каждый завиток, вырисовывающийся в небе, рассказывает о своем очаге. Тысячи смеющихся детей бегут по улицам, пинают спущенные мячи, катят старые шины. Когда над Кигали заходит солнце, а ты сидишь на одном из холмов, что окружают город, и душа твоя еще в состоянии хоть что-то чувствовать, то можно лишь умолкнуть и любоваться. Сиприен положил руку на плечо Валькуру.

– Посмотри, все в моей стране прекрасно. Поэтому я и хочу умереть здесь, глядя, как солнце убаюкивает Кигали. Посмотри, с неба как будто струится красный мед.

Жантий подсела к Валькуру. Так втроем в тишине они просидели до наступления ночи, всматриваясь, как завороженные, в этот шумный город, свернувшийся в складках теней, которые солнце окрасило сначала в золотые, затем в красные и наконец бурые тона. Они чувствовали, что течение жизни, до сего момента определяемое ими самими, сейчас совершенно вышло из-под их контроля. Они чувствовали себя во власти сил, которым могли дать название, но не могли понять их сути, настолько чужда была им природа этих сил, они не были заложены в их генах, не проявлялись в самые худшие периоды жизни, не снились в кошмарах: никогда, даже в самых крайних проявлениях ненависти, не могли они представить себе, что можно убивать так же легко, как выпалывать сорняки. И хотя прополка уже была начата, они не теряли надежды.

Собачий лай походил на разговор, предупреждающий людей: «Осторожно, человек уподобляется собаке, нет, хуже того - он коварнее и подлее гиены, стервятников, кружащих в небе над безмятежным стадом».

Сиприен продолжил свой монолог. Валькур, говорил он, хотел научить его жить в ожидании смерти. А он хотел объяснить белому, что настоящая жизнь только тогда и возможна, когда знаешь, что умрешь. Здесь умирают потому, что это в порядке вещей. А вот жить долго - нет. «В твоей стране умирают случайно, потому что жизнь не удалась и ушла, оставив вас, словно неверная жена. Вы думаете, что мы меньше, чем вы, ценим жизнь. Тогда скажи мне, Валькур, почему мы, такие бедные и обездоленные, даем приют детям наших сестер и братьев, когда те остаются сиротами? Почему наши старики умирают в окружении всех своих детей? Говорю тебе все как есть: вы с видом больших знатоков рассуждаете о жизни и смерти, мы же говорим о живущих и умирающих. Вы смотрите на нас как на безмозглых первобытных существ. А мы просто живые люди, у которых мало средств, как на жизнь, так и на смерть. Мы живем и умираем в грязи, потому что бедны».