Отец Луи продолжил свою проповедь.

«Мы собрались здесь, чтобы воздать должное достоинству человека, осмелившегося заговорить. Я здесь для того, чтобы сказать ему, что рай для него открыт. Разве можно хоть в чем-то упрекнуть человека, который умирает из-за желания любить? Вера моя укрепляет меня, но лишает всех средств, кроме, пожалуй, того, которым воспользовался Метод силы слова. Поэтому я говорю, что здесь, в Руанде, близок час, когда мы переступим грань человеческого и поразимся беспредельности собственного безумия. Хотел бы я вас успокоить, да не могу».

Священник расправил плечи и окропил могилу святой водой, размашисто разрезав небо крестным знамением, словно благословляя всю страну.

После того как могилу закопали, психоделический крест обложили по кругу камешками, Жантий возложила свой букет, и все погрузились в «вольво» Ландо, Фургон, на котором привезли тело Метода, уже уехал за следующей деревянной коробкой. На выезде из Ньямирамбо, рядом с мечетью, молодые люди из милиции хуту пробивались между машинами, распространяя одну из многочисленных прокламаций экстремистского толка, публикацию которых поощрял правящий режим. Ландо остановился и купил один экземпляр «Иджамбо».

«О чем сегодня пишут наши убийцы?»

Он протянул отцу Луи еженедельную газетенку.

– Говорят о Рафаэле, якобы продвижением по службе он обязан исключительно своим сестрам тутси, которых он подкладывает в постель белого начальника Народного банка. Ландо, вот и о тебе: чтобы отблагодарить директора, Рафаэля и Метода за те кредиты, что они помогли тебе получить, ты им предоставляешь номера в своем отеле для свиданий со шлюхами… естественно, тутси[30].

– Жантий, - сказал Ландо, - ты здорово влипла. Тебе нельзя возвращаться домой, по крайней мере пока.

Жантий не промолвила ни слова, она была целиком поглощена одним - как бы незаметно намекнуть Валькуру что ее бедро касалось его ноги вовсе не из-за, того, что салон автомобиля был плотно набит людьми, да и рука ее прижалась не случайно. Валькур не был дураком. Отчасти он перебрался в эту страну из-за того, что раньше по малейшему зову нетерпеливой ножки или робко прильнувшей ручки бросался с закрытыми глазами в мутные воды желания. Раньше его заводили и более незначительные детали: взгляд, улыбка, походка. В Монреале он связался с одной из танцовщиц, что парят беспечно, как стрекозы, пока не провалятся в черную героиновую яму. Он вовремя успел ретироваться, но что-то в нем надломилось, он потерял самое живое и дорогое, что есть у человека, - доверие к любимому человеку. Как же горяча была та ножка! Как изящна и хрупка ручка! Но Валькур покинул свою страну не для того, чтобы начать новую полнокровную и приятную жизнь. Единственное, в чем он нуждался - это право провести остаток жизни в спокойной дреме, А тут его разбудили, растолкали, как ребенка, пугают, что если он не встанет сейчас же, то опоздает на праздник. Да, он пообещал, что не бросит Жантий, возьмет ее с собой и будет оберегать почти как приемную дочь. Валькур обманывал сам себя, цепенея от ужаса: он боялся вернуться в полноценную жизнь, но еще больше он боялся, что не сможет приласкать истомившуюся по нежности грудь Жантий, а его член не сможет удовлетворить ее плоть, чей запах и вкус он уже представлял себе. От таких мыслей его бросило в пот и затрясло.

– Тебе нехорошо? - спросила она и взяла его за руку.

Он ничего не ответил, но руки, которую она слегка сжимала, не отнял. Валькур тоже легонько сжал ее руку, закрыл глаза и опустил голову на спинку сиденья. Бог дарил ему самую прекрасную из своих дочерей. Никогда еще Валькур не чувствовал себя таким старым, никогда еще не чувствовал, что конец так близок, но в то же время он ощущал себя настолько свободным. Это и пугало его больше всего. Он всегда считал, что абсолютная свобода - тюрьма. Впервые он страшился того, что намеревался совершить, но уже знал, что это неизбежно. Валькур осознавал глубину предстоящего счастья и бездну боли, в которую добровольно и сознательно погружался. Он чуть крепче сжал руку Жантий, потом впервые заглянул ей в глаза. На ее влажных губах мелькнула тень улыбки. Бернар закрыл глаза, мечтая о том, чтобы все остановилось, жизнь замерла в этот самый миг. Потом все тело, мышца за мышцей, расслабилось. Он мог в мельчайших деталях описать это ощущение: на его глазах словно медленно распутывался клубок, каждая ниточка занимала свое место, и возникал изящный тонкий узор.

До самого отеля они не произнесли ни слова. Ландо с грустной улыбкой наблюдал за этой сценой в зеркало заднего вида.

– Пойдемте, дети, всех приглашаю, помянем Метода. Никто и ничто не должно помешать нам вкусить радости жизни, Мои шашлыки из козлятины куда вкуснее «шведского стола» в отеле, хотя карта вин у них побогаче.

Жантий попала через стоянку в сторону отеля. Бернар остановился, любуясь ее грациозной, чувственной походкой. Она обеспокоенно обернулась, заметив, что его нет рядом.

– Все хорошо?

– Мне нравится смотреть, как ты идешь, и даже страшно становится, насколько мне это нравится.

Они вошли в холл отеля рука об руку. Зозо замер. Замдиректора, проходивший мимо, тоже остановился, однако это не помешало ему сказать:

– Мадемуазель Жантий, вы уволены за самовольную отлучку с работы.

Ландо презрительно бросил:

– Если бы вы знали, как им на это наплевать.

Жантий и Валькур поднялись в номер. Он показал на кровать у раздвижной двери на балкон.

– Ты будешь спать, здесь.

– А ты?

– В другой постели.

– Так ты будешь еще дальше от меня, чем когда я у себя дома.

– Нет. Я буду слушать, как ты дышишь во сне. А ты услышишь мой храп. Твоим запахом пропитаются простыни, а потом стены и ковер. Ты почувствуешь мой запах теперь это не более чем испарение лосьонов, туалетной воды и стареющей кожи. Может быть, он тебе скоро надоест. Вы часто говорите, что мы, белые, пахнем трупами, смертью и склянками. Наши запахи напоминают о пробирках и лабораториях. И потом, Жантий, мне нужно время. Поживем увидим.

– Ты не любишь меня.

– Нет, я слишком тебя люблю. И потом, что ты знаешь о любви, девчонка? В этом все мое несчастье. Ведь ты еще совсем девчонка.

– Я не девчонка. Мне двадцать два, а здесь в этом возрасте уже многое успеваешь повидать. И потом, ты ничего не понимаешь, потому что ты все усложняешь. Ты размышляешь, записываешь. Я знаю потому, что постоянно наблюдаю за тобой с тех пор, как работаю здесь. Ты рассуждаешь, споришь. Когда другие хохочут до упаду, радостно кричат, ты лишь слегка улыбаешься. Смеешься беззвучно или совсем тихо. Если напиваешься, то один, в своем номере. Я знаю потому, что Зозо все знает и мне все рассказывает, надеясь, что я полюблю его, когда его повысят до начальника над мелкими служащими. Для меня он сделает все что угодно. Я засыпала его вопросами о тебе. Хоть девушки и часто ночуют у тебя, я знаю, что ни с одной из них, кроме Агаты, ты не переспал. Я даже знаю, что с ней ты оказался не на высоте, как мужчина. Я говорила со всеми девушками. Они думают, что нравятся тебе, но ты их презираешь, потому что они предлагают себя, а ты отказываешься с ними спать, даже бесплатно. Да, я ничего не знаю о любви белых. Я знаю только тех белых, что смотрят на меня, вытаращив глаза, как та тилапия, которую я приношу им на тарелках, а потом, когда подношу им вторую бутылку пива, они говорят: «Знаешь, я мог бы тебе помочь. Давай выпьем вместе и обсудим это». Руандийцы, по крайней мере, сразу говорят прямо: «Знаешь, ты красивая. Пойдешь со мной вечером?» И кладут руку на спину или на задницу. Я говорю «нет», а они продолжают смеяться и веселиться, Белый же изображает из себя оскорбленного. Улыбка исчезает, и ласковые слова тоже. Третью бутылку пива он заказывает, тыкая пальцем в пустую вторую. И уходит, ни спасибо, ни до свиданья. Про чаевые и говорить нечего, На следующий день он делает вид, что никогда не предлагал мне переспать с ним. Когда ты предложил подвезти меня до дома, я тогда хотела сказать, что люблю тебя, потому что ты никогда не приглашал подняться к тебе в номер. Я знаю, что я красивая, мне говорят об этом с тех пор, как у меня появилась грудь, с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Но я не понимаю, какой прок от этой красоты. В любом случае, это не благословение. Это проклятие. На моем холме ко мне все подкатывали: дядья, двоюродные братья и их друзья. Некоторые были милые и симпатичные, они со мной говорили как актеры из французских или американских фильмов, которые мы ходим смотреть в бары, где есть телевизоры. Перед тем как повалить на циновку, они держали меня за руку, как в кино. Это длилось несколько секунд, Я позволяла себя брать. Они получали удовольствие и уходили, смеясь и приговаривая: «А ты ничего, Жантий». Другие даже не спрашивали разрешения. Они просто делали это. Я хотела сказать тебе в тот вечер, что думала, будто не нравлюсь тебе, потому что ты никогда не предлагал мне пойти с тобой, а я, я этого хотела, ведь ты всегда был такой вежливый и милый, и ничего более, просто вежливый и милый.