В начале столетия матери боялись отпускать своих сыновей в армию. Сообщения о самоубийствах солдат, на телах которых находили синяки от побоев, были не редкостью. Ребята гибли в мирное время… В министерстве обороны придумали многочисленные послабления, срок службы сократили до года; в казармах разрешили пользоваться мобильными телефонами, но молодые люди продолжали изыскивать способы уклонения от исполнения воинского долга. В столице появились адвокаты, которые на полулегальных основаниях за весьма неплохие гонорары освобождали от призыва.

Однако мой отец был человеком старой советской закалки и хотел, чтобы я служил. «Дед твой, – напутствовал он меня, – до Берлина дошёл, был награждён орденами и медалями! Я служил два года, тебе всего-то годик продержаться надо. Ты, надеюсь, не подведёшь меня? И не пугайся дедовщины – она была и в моё время! Уважай старших, и всё будет хорошо…»

Я служил в воинской части в Хабаровском крае. Помню, после присяги старослужащие собрали нас в казарме, чтобы провести разъяснительную работу.

– Духи, салаги, забудьте, что было на гражданке, – с улыбкой на губах говорил рослый рядовой Иван Кольцов, – сейчас вы дерьмо собачье, но за этот год из вас вылепят настоящих мужиков. Уважать и ублажать дедушек – ваш единственный закон. Мы знаем, что вам нужно. Избавьтесь от всего лишнего. Деньги – зло! В этом году они вам не понадобятся… Делитесь, сынки, и Родина вас не забудет!

Мы отдавали деньги, но рыжий худощавый паренёк Костя возмутился:

– Вы не имеете права, это беспредел!

– Ты юрфак заканчивал или на зоне сидел, умник? – спросил Кольцов и преподал молодому первый армейский урок. Он подошёл, ухмыляясь, и нанёс бедняге удар кулаком в живот. Костя согнулся и застонал. Кольцов обвёл взглядом молодое пополнение:

– Ну, кто ещё хочет поговорить о своих правах?

Желающих не оказалось… Мы приуныли. Первые полгода нам нередко приходилось выполнять поручения старослужащих: застилать кровати, чистить их обувь, стирать и выглаживать их обмундирование. Костя «летал» больше остальных. Ему часто доставалась самая неблаговидная работа. Кольцов получил две лычки на погоны и Костю «посылал на очки»: чистил паренёк казарменные унитазы… иногда зубной щёткой.

Костя жаловался мне на произвол старослужащих, но, увы, помочь ему я не мог. В разговорах со мной он немного отводил душу.

– Косить надо было от призыва! Где справедливость? Богачи платят военкому и отмазывают своих деток от армии…

Я рассказал ему о себе. Он удивился:

– Отчего твой батя не помог тебе откосить от армии?

–Отец считает, что служба делает из парня мужчину.

– Армия, как и тюряга, мужиков в садистов превращает, – возражал Костя.

– Они не такие уж и плохие, – заметил я. – Просто надо с уважением относиться к людям.

– Не тебя ли они ночью посылали за водкой? – усмехнулся Костя.

Да, подчас не было покоя и после отбоя. Однажды меня разбудили посреди ночи…

– Дух, подъём, – прозвенело в моём ухе. Я вскочил с перепуга и принялся одеваться. Старики покатились со смеху. Я увидел лицо рядового из старослужащих Ермакова.

– У дедушки Вани днюха, – сказал он.– Душара, добудь нам водки и закуски.

– Где? – растерянно спросил я.

– Мне плевать, – взревел Ермаков. – Укради, роди… Мигом убежал!

– Я убегу и «рожу» да только ради товарища младшего сержанта, – смело проговорил я и бросился к выходу. Меня остановил голос Кости, который стоял дневальным на тумбочке:

– Куда ты?

– «Рожать водку и закуску», – усмехнулся я.

– В посёлок?

– А куда ещё?

– Деньги-то есть у тебя?

– Немного. Едва ли хватит…

– Подойди.

Он достал из кармана, кажется, сторублёвку и протянул мне.

– Не надо.

– Бери, говорю!

Я взял деньги и выбежал из казармы на плац; юркнул в темноту, перемахнул через каменный забор, поранил руки, но, не чувствуя боли, метнулся в посёлок. По счастью, в магазине горел свет. Тогда я, запыхавшись, ворвался в дверь и протянул испуганной продавщице деньги. Женщина с сочувствием взглянула на меня и положила в пакет водку, хлеб, палку колбасы и пачку сигарет. (Видимо, я был не первым на её памяти, кто пытался «родить», прибегая в этот магазин!)

– Я этого не просил, – заметил я, возвращая сигареты.

– Пригодится, – сказала продавщица, улыбаясь. Я поблагодарил и бросился в расположение части… Вернулся в казарму, отдал старослужащим всё, что удалось добыть в «самоволке», промыл водой с мылом раны на руках и лёг спать… Кольцов с тех пор меня стал уважать, а однажды даже заступился.

Как-то раз я столкнулся с Ермаковым в располаге, он застал меня врасплох глупым дембельским вопросом: «Сколько дней до приказа дедушке осталось?»

– Не знаешь, душара! Нехорошо… Упор лёжа принять!

Я нехотя повиновался и под счёт «раз-два» начал отжиматься. Но ему этого показалось мало. На «раз» я опустился, а он сел мне на спину… Я выбивался из последних сил и едва не рухнул на пол, когда Ермакова окликнул Кольцов:

– Пашка!

Ермаков сошёл с меня, а я поднялся и отдышался. Они о чём-то говорили, поглядывая в мою сторону. «Ты совсем спятил? – внезапно донёсся голос Кольцова. – Ты знаешь, кто его отец?»

С тех пор меня не трогали, а Косте доставалось… Его били, когда никого из офицеров не было в казарме. Однажды он умывался, а я заметил синяки на его теле, но не стал задавать вопросов…

Что ещё я помню из своих армейских будней? Помню, как по субботам всей ротой отмывали казарму, разводя чудовищную пену на паркете, помню, как стоял на тумбочке дневальным, когда подходила моя очередь, помню ночь, когда моя жизнь висела на волоске…

После отбоя я рухнул на кровать и мгновенно заснул. И увидел я прекрасный образ. Машенька… Улыбка озаряла лицо её; издали доносился звонкий девичий смех: она бежала по зелёной полянке, залитой светом, с букетом цветов в руке. Но вдруг остановилась, и тень грусти легла на лицо её… Налетел ветер, и в шелесте листьев я услышал:

– Я жду тебя, Андрей!

Я бежал к ней, выбиваясь из сил, но она отдалялась от меня, будто уплывала в безбрежное зелёное море… И где-то в вышине прогремел голос: «Папенькин сынок, ты пожалеешь, что появился на свет…»

Я очнулся, в полумраке что-то блеснуло…

Мой мозг мгновенно осознал угрозу. Я перехватил занесённую руку с ножом, пригляделся и узнал Ермакова. Безобразное лицо уголовника! Итальянец Ламброзо мог бы привести его в качестве доказательства своей теории…

Ермаков тянулся к моему горлу, я сдерживал его, но моя рука слабела от напряжения… Наконец, я изловчился и нанёс ему удар по голове; скинул с себя одеяло и ногами оттолкнул его к стене. Вскочил с кровати и приготовился к новому нападению. Мои товарищи не соизволили вмешаться и делали вид, что спят.