Нет говорит быстро. Острыми, как ножи, фразами. Руки сжаты в кулаки. Она обороняется, но готова атаковать. Она что-то бормочет в пустоту, как брат в минуты безумия. Ее глаза утонули в сумраке, я знаю это, даже не глядя на нее.

— Я заварю тебе чаю?

Чашка горячего напитка её успокоит. Если бы брат слушал меня, я попытался бы и ему помочь, заменить ароматом жасмина пары алкоголя. Но он не слышит меня, он слишком сосредоточен на шумах, доносящихся с сои, на знакомых звуках, дающих надежду на возвращение матери. Нет меня слушает. Я даже не жду согласия на мое предложение. Я вижу по ее рукам, что она расслабилась. Кулаки разжались.

— Отличная мысль!

Пока я засыпаю цветочные лепестки в кипяток, она усаживается за деревянный стол. Она терпеливо ждет, а воздух наполняется ароматом, вода окрашивается в золотистый оттенок. Я раскладываю покупки. Все по своим местам.

— Жасминовый настой напоминает мне о матери.

Шепот.

— Она часто делала его, чтобы успокоиться.

Я незаметно бросаю взгляд на Нет, чтобы увериться, что эти слова произнесла именно она. Она стала похожей на маленькую робкую девочку, которая знакомится с новым классом. Грация движений, чувственность жестов всегда мешали мне заметить ее хрупкое телосложение. Но упоминание о матери вернуло ей облик ребенка.

— Выпить горячего, чтобы прогнать горячку. Вернуть себе джай йен[18].

Ее голос тоже изменился. Он дрожит от нахлынувших воспоминаний, в уголках глаз появились слезы.

— Это помогало. Какое-то время. Потом появился бетель. Затем — индийская конопля. Просто жасмин уже не мог ее успокоить. Ей понадобилось более сильное средство. А потом еще более сильное. Чтобы забыть о мианой отца[19].

Я стою у шкафчика со специями, я вижу, что она истекает кровью, и не знаю, как ее утешить. Меня никогда не учили перевязывать раны. Я умею только прятать синяки под тканью одежды.

— Она не могла спокойно наблюдать, как нежно отец относится к сопернице. Мианой стала его первой, законной женой. А мать годилась лишь на то, чтобы собирать маниоку, варить клейкий рис да заниматься бездельницей-дочкой.

Ей не нужно перечислять оскорбления, которыми награждал ее отец, я догадываюсь.

Я не двигаюсь. Я никогда не думал, что несмотря на разделяющую нас пропасть, мы станем такими близкими людьми. Я впитываю ее слова, как земля дождевую воду. Мы оба склонили головы. Мы смотрим в одну сторону. Мы видим одинаковые картины. Картины прошлого.

— Мама…

Она умолкает.

Я жду.

— Мама была слишком доброй, чтобы бороться. Слишком сильно любила отца и не могла его бросить. Она слишком дорожила своим достоинством и не прогоняла мерзкую мианой из нашего дома. Но сердце ее с каждым днем горело все сильней. Я видела это по ее глазам. Несмотря на то что она всегда держалась очень вежливо и при любых обстоятельствах разговаривала любезным тоном, в ее глазах, как в широко открытых окнах, горел огонь, пожирающий душу. Я видела его даже сквозь постоянный туман дурмана. Я видела, что она… убивает себя. Когда мне исполнилось пятнадцать лет и мианой родила сына, о котором мечтал отец, этот прятавшийся внутри огонь… Короче, он ее сжег. Ужасная лихорадка. Три дня в бреду, и ее не стало.

Шепот Нет медленно стихает, дыхание прерывается. Она сгорбилась. Во время рассказа о смерти матери ее рот пересох. Слова иссякли. Лицо потеряло краски. Кожа, обычно напоминающая цветом золотистые земли Севера, стала белой, как тофу.

— Я осталась с отцом, который меня ненавидел, — продолжает она тихо. — И с алчной мианой, которая теперь, когда законная жена освободила ей место, возомнила себя королевой. Все решения принимала она. Я так и вижу ее во дворе: она стоит подбоченившись, привязав саронгом к груди своего маленького монстра, и отдает мне приказы, словно служанке. А я гну спину так же покорно, как и моя мать. Рабыня с учтивыми манерами, — добавляет она со смехом и поднимает на меня глаза, впервые с тех пор, как начала рассказ.

Ее взгляд обжигает меня. Я вдруг понимаю, почему она сумела утешить меня своей нежностью, почему она поняла всю глубину моих страданий. Потому что Нет сама пережила эту пытку.

— Однажды в четверг, за несколько дней до моего шестнадцатилетия, мианой сказала, что хочет отвезти меня в столицу и представить каким-то важным людям. «Важным для твоего будущего», — уверила она меня. Я восприняла эту поездку как подарок ко дню рождения. Поскольку до смерти мамы я довольно хорошо училась, даже способности проявляла, Бангкок казался мне возможностью начать новую жизнь, понимаешь? Я мечтала поступить в университет. Когда мама бывала в ясном рассудке, она часто говорила мне: «Ты будешь хорошей студенткой, дочка. Сама начнешь зарабатывать на жизнь. И тебе ни перед кем не придется отчитываться». Я надеялась осуществить и свою, и мамину мечту. Я так воодушевилась, что не спала три ночи подряд перед отъездом. Я даже начала испытывать… благодарность к мианой. Если бы я знала, что ждало меня на самом деле!

Ее лежащие на столе руки опять сжимаются в кулаки, как недавно, во время разговора с Мартеншей. Потом пальцы обхватывают чашку с жасминовым чаем, остывшим и потому уже не источающим аромата. Напиток развязал ей язык, немного расслабил напряженные мышцы. Но чай надо заварить еще раз. Потому что она продолжает кипеть. Ее сердце бушует и плещется в ее глазах.

— Когда мы приехали в Бангкок, она повела меня к важным людям. Не заходя в гостиницу. Прямо с вещами. Мы взяли такси. Немыслимая роскошь. Пока мы ехали, я не отлипала от окон. Огромные здания потрясли меня, даже немного испугали. А потом я увидела огни, девушек, голые ноги. Я начала догадываться о том, что происходит, но отказывалась верить себе. И только когда мы зашли в «Розовую леди», когда мианой представила меня старухе и забрала пять тысяч батов, я поняла, что никогда не поступлю в университет.

Пять тысяч батов. Цена жизни. Двухмесячная зарплата за человека. Я слышал о таком бизнесе. Мне рассказывали, как семьи из Иссана продают своих дочерей. Но я никогда бы не подумал, что колкая Нет, с ее гордой осанкой и дышащим чувственностью телом, замешана в подобную историю. Обманутая, униженная, обменянная на несколько купюр. Обреченная на судьбу, которую не выбирала.

У меня кружится голова, мне словно не хватает воздуха. Я растерян, перед глазами возникает образ девочки, попавшей в щупальца гигантского города-спрута, девочки, уничтоженной борделем.

Кажется, она заметила, что я дрожу. Она неожиданно распрямляется. Кулаки разжимаются. Она заговаривает снова: