– Когда ты будешь?

– Дней через пять.

– Так долго-о-о, – закапризничала тусовочная девонька, – я тут совсем одичаю без тебя!

– Займись чем-нибудь полезным, например, китайским языком, – предложил «развлечение» Дима.

– Ну, Димуля-я, ты не в настроении, да? Давай я приеду и развеселю тебя!

В Вену, Париж, Лондон, Цюрих…

– Я подумаю. Пока.

– Привезти? – спросил Осип, посмотрев на Диму в зеркало.

– Нет, – отрезал Победный, возвращаясь к созерцанию летящего навстречу пейзажа за окном.

Что ему с ней делать не в Вене, Париже, Цюрихе или Лондоне, а в медвежьем углу в российской глубинке? Отправить рыбу ловить в озерце для вечерней ухи?

Что с ними вообще нужно делать вне постели, клубно-развлекательных мероприятий, званных приемов не в Вене, Париже, Цюрихе…

И почему-то вдруг неожиданно и ярко ему снова вспомнилась маленькая Машка.

Наверное, от усталости, или от раздражения, или от маеты в душе непонятной, со злой горчинкой.

В то ее двенадцатилетнее лето Машка тяжело заболела, недели через две после памятного прыжка с камня, так напугавшего Диму.

Заболела сильно.

Переполошив всех, и бабушку Полину Андреевну, и его родителей, и самого Диму. Распахнув обе входные двери квартир настежь, его родители бегали туда-сюда, давали ей какие-то лекарства, питье, варили специальный морс, вызывали «Скорую».

– На воспаление не похоже, хрипов в легких нет, – затруднился в диагнозе приехавший врач «Скорой», – не то простуда такая сильная, но скорее вирус. Сейчас в городе зарегистрировано несколько случаев тяжелейшего вируса. Если к утру температура не спадет, вызывайте еще раз «Скорую», будем госпитализировать.

Сделав Машке уколы, врач выписал кучу рецептов, рекомендовал давать как можно больше пить, заставлять, если отказывается, и уехал.

К утру у Машки температура немного спала, и перепуганные взрослые, немного успокоившись, смогли поспать. Казалось, что болезнь отступила, Димины родители, проверив Машку, ушли на работу, а он отсыпался после ночной суматохи. Его разбудил звонок в дверь, он открыл, потирая заспанное лицо и позевывая, и проснулся в один момент, увидев Полину Андреевну.

Постаревшая за одну ночь на несколько лет, осунувшаяся, бледная, в глазах страх, она сложила ладошки, просяще прижав их к груди.

– Димочка, ты можешь посидеть с Машенькой?

– Да, конечно, Полина Андреевна! Как она?

– Ей снова стало хуже. Утром вроде полегчало, и температура спала, а сейчас опять поднимается, она без сил совсем, даже разговаривать не может, ослабла. Димочка, посиди с ней, мне надо в аптеку и на рынок, меда, малины, шиповника купить и трав всяких. Я поспешу, чтобы скорее обернуться.

Дима быстро оделся, закрыл дверь своей квартиры и вошел в распахнутые соседские двери. Полина Андреевна, собираясь в прихожей, на ходу торопливо говорила:

– Давай ей все время пить и температуру меряй, если поднимется сорок и выше, сразу вызывай «Скорую».

Машка металась на своей узенькой девичьей кроватке, постанывала, комкала ладошками одеяло, что-то шептала невнятное. За одну ночь болезнь слизала с нее весь южный, в черноту загар и забрала все силы. Дима попытался ее напоить, налив в кружку морса из кувшина, стоявшего на столике у ее кровати, поддерживая голову, но Машка шептала:

– Нет, нет, – и отворачивалась, не открывая глаз.

Она была такая маленькая, похудевшая, совсем тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.

Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки в стороны и затихла.

Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.

– Ну, что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? – спросил, зная, что не получит ответа.

Но ему почему-то казалось, что очень важно говорить с ней и держать за ручку, даже если она не слышит и ничего не чувствует – пусть не слышит и не может ответить, но она будет знать, что он рядом, здесь. С ней.

Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загоревшей руке.

Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих частых ударов крови в венах, которые чувствовала его огрубевшая ладонь. Перебирая и разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.

У него перехватило что-то внутри, в груди, подержало, не давая продохнуть, и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, вызвав непонятное, странное скопление слез.

Нечто, что имело название «нежность».

Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости.

Сладко-горьковато-полевой.

И, не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку-родинку и… и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.

Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.

И похолодел с перепугу.

Дима схватил градусник со столика, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал секунды, отмеряемые заколотившимся, бухающим в груди сердцем.

– Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!

Сорок и три десятых показывал градусник!

Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.

И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!

Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!

– Не-ет!!! – взревел Дима, схватил ее вместе с одеялом, прижал сильно к себе жарящее запредельной температурой тельце. – Не смей!!! Я тебе приказываю – не смей!!! Слышишь?! – Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно податливым безжизненно болтающее руками-ногами и головой тельце и потряс ее. – Машка!!! Очнись!!!

Ручки-ножки марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.

Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям ротик, схватил чашку со стола и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из бессильного рта и расплывался по белизне подушки, простыни, одеяла смертельным кровавым пятном.

– Машка!!! – ревел, звал Дима.

Кинувшись к столу, он перебирал упаковки таблеток, пытаясь сообразить, прочесть, что это!