в ящике, собственноручно сколоченном для него Мастером: с дырками в крышке и удобными ручками для переноски. По дороге в Севилью я сам таскал ящик с несчастным Пушком, который не желал никуда ехать и истошно мяукал.

Мы пересекли всю Испанию. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, не возьмусь сказать, что кипело в моей душе. С одной стороны, я радовался, поскольку ехал в карете, получал утром и вечером горячую пищу, а днём — хлеб, вино и фрукты. Я спал на тёплых кухнях постоялых дворов, а не в продуваемых всеми ветрами конюшнях и не под холодным, усеянным звёздами небом. Однако мне так явственно вспомнились ужасы давнего, первого путешествия по этой же дороге, что, казалось, вот-вот появится цыган, будет ухмыляться и стегать меня кнутом... Наконец мы увидели взметнувшуюся ввысь золотую Хиральду — колокольню большого севильского собора, и подковы наших лошадей зацокали по мосту над бурыми водами Гвадалквивира. Я тут родился и рос, я всё помнил! На моих глазах выступили слёзы. Я вспомнил всех, кого любил здесь, в Севилье: маму, хозяина с хозяйкой и монаха, брата Исидро. Я решил непременно его отыскать.

Увы, так сложилось, что свидеться нам не довелось.

Когда мы добрались до места и усталые лошади свернули во внутренний двор большого дома, где жил отец доньи Хуаны Миранды и учитель дона Диего художник Франсиско Пачеко, там поднялась суета. Взмыленных лошадей сразу же распрягли и увели — обтирать, кормить и поить. А обе семьи — хозяева и гости с чадами и домочадцами — принялись целоваться, плакать, ахать и охать. Слуги сновали взад-вперёд, разбирая багаж. Девочек увели — купать и обцеловывать с головы до ног. И все севильцы — и господа и слуги — жаждали узнать мадридские новости. От шума и суматохи у Мастера сильно разболелась голова, и он удалился в отведённую им с доньей Хуаной Мирандой комнату. Такие приступы случались у него нередко, в основном из-за перенапряжения или чересчур беспокойной обстановки. Я знал, что делать, и тут же принёс смоченное холодной водой полотенце и пилюлю, изготовленную доктором Мендесом. В пилюли он подмешивал опий{29} — для снятия боли и успокоения во время приступа. На самом деле эти приступы стали мучить Мастера сравнительно недавно, с тех пор как он живёт и работает при дворе и вынужден — по требованию короля — принимать участие в различных церемониях.

Наконец донья Хуана Миранда высвободилась из объятий отца, сестёр, кузин и старых преданных слуг, терпеливо ждавших своей очереди, чтобы услышать доброе слово от своей любимицы, и пришла проведать Мастера. Я же отправился покормить Пушка и пустить его гулять по новому незнакомому дому — чтобы привыкал. Однако я зря за него беспокоился. Пакита уже вынула его из ящика, налила холодной воды в плошку, дала полизать сметаны и улеглась спать, прижав к себе кота. Оба сладко посапывали во сне. Я вышел на цыпочках. Настала пора выяснить, где буду ночевать я сам. Оказалось, мастер Пачеко отвел для меня местечко в углу собственной мастерской — там уже лежал тюфяк и пара тёплых одеял.

Приступ у дона Диего затянулся. Потом боль отступила, но несколько дней он приходил в себя, лежал бледный и слабый, и я не мог оставить его ни на минуту. А окончательно поправившись, Мастер сказал, что надо незамедлительно двигаться дальше, иначе мы не успеем в Барселону к отходу одного из галеонов{30} маркиза де Спинолы[27]. Добираться туда придётся морем, на первом попавшемся судёнышке, которое возьмёт нас на борт до Барселоны. Поняв, что брата Исидро я в этот раз не увижу, я лишь попросил хозяйку дать ему апельсинов или хлеба, если он появится у них на пороге. Ничего дерзкого в моей просьбе не содержалось, поскольку донья Хуана Миранда всегда щедро раздавала подаяние и я тысячу раз выполнял её поручения, связанные с благотворительностью.

И вот — время прощаться. Я отошёл в сторонку, пока дон Диего обнимал и целовал жену и девочек. И вдруг... Я никак не ожидал, что на меня, чуть не сбивая с ног, налетит вихрь в цветастых детских одёжках! Вцепившись в моё колено, старшая девочка рыдала и кричала:

— Хуанико, не уезжай! Не бросай Пакиту!

И никто, никто не мог её утешить.

Впервые в моей жизни кто-то плакал из-за того, что я уезжаю. Удивительная минута! Я бережно храню её в своём сердце все эти годы.

Наше первое, короткое путешествие по морю мне почти не запомнилось, потому что сам вид севильского порта и складов всколыхнул во мне воспоминания о моём прежнем хозяине — ведь он работал именно здесь. Грустный, взошёл я на борт и принялся раскладывать вещи Мастера в крошечной каюте. Отплыли ночью, когда начался прилив, и всё шло хорошо, покуда мы не вышли из бухты в открытое море. Тут меня разбудили стоны Мастера. Это началась морская болезнь, которая будет мучить его всю дорогу самым жестоким образом. Маленький кораблик то нырял в пучину вод, то взлетал на самый гребень волны и зависал над бездной. Отдышаться удавалось только во время коротких остановок — мы заходили в Малагу и другие небольшие порты.

Наконец прибыли в Барселону. Там мы пересели на большой красивый галеон из флотилии знаменитого маркиза. Мастер осунулся и откровенно страшился предстоящего плаванья. А оно, хоть и длинное, прошло на редкость удачно, почти без качки, хотя дон Диего на всякий случай ничего не ел — разве что сухую корку хлеба с вином.

Сойдя на берег в Генуе, мы не пошли искать таверну, чтобы устроиться на ночлег. Первым делом, прямо с вещами, мы отправились в церковь: вознести хвалу Господу за счастливый исход нашего путешествия. Мне кажется, что после этих испытаний Мастер навсегда причислил море к творениям дьявола.

Таверну мы в конце концов нашли — скромную, но чистенькую. Мастер дал мне понять, что в Италии я буду спать на тюфяке в той же комнате, что и он. Я этому обрадовался. Не только потому, что спать в хорошем помещении всегда приятно, но и потому, что тоже не любил одиночества, а рядом с Мастером хорошо — ни одиночества, ни тоски. Мы ведь уже провели вместе много часов и умели просто молчать, не будучи друг другу в тягость.

Я часто ходил на кухню, чтобы приготовить Мастеру еду. Ведь он привык к мясу и хлебу и не был готов питаться — как все итальянцы