Полдник я проводил возле бабки, попивая с ней чай и читая вслух Мирче Элиаде. На сон зачитывал ей «Тибетскую книгу мертвых». Бабка жаловалась, что «ничего не понимает». Она плакала, чтоб я читал ей Евангелие. Я же пояснил, что со Святым Писанием она в целом уже знакома, а про «Тибетскую книгу мертвых» впервые слышит, хотя это экземпляр из библиотеки профессора Галушки, бардо ему тходолом . А человек перед лицом смерти, продолжал я, который знает про две версии потустороннего, имеет вдвое больше шансов умереть удачно (назовем это так), чем человек, зашоренный только одной. Ибо никто из живых не знает наверняка, что там, после смерти.

Бабка возразила, что Бог знает. Я ей на то: знает, да не скажет. А ждет, чтобы мы сами все увидели.

Бабка задумалась. И тут неожиданно спросила, что, на мой взгляд, наступает после смерти. Малость поразмыслив, я ответил, как считал: «Думаю, после смерти наступает смерть».

1

В бабушкиной хате я обитал в угловой северной комнате. Она была пустая, белая и пахла сухой луковой шелухой. Пол в комнате нелакированный – длинные сухие доски. Плинтусов тоже не было. Когда-то тут хранились мешки с крупами, на крупинки которых я наступал босой ногой, занимаясь кунг-фу.

Хотя в кабинете моего деда было канапе, я решил поселиться там, где до меня не жил еще никто. Я обнаружил, что спартанский стиль жизни делает меня дисциплинированным. А дисциплина делает меня спокойным и сильным.

Выбеленные стены, трехстворчатое окно без карниза (ни штор, ни занавесок), расстеленный вдоль стены спальник идеально соответствовали моим эстетическим запросам.

2

У меня было много свободного времени. Мыть посуду – работа небольшая. Поэтому с утра, после тренировки, я обычно находил часика три-четыре для сосредоточения. Сидел у себя на коврике, тренировал глубокое дыхание. В звонкой тишине бабушкиного дома я медленно, шаг за шагом, перематывал в голове бесконечные пленки памяти. Упорядочивал их, каталогизировал. Одним словом, возобновил исследования.

Я продолжал ежедневно отрабатывать удары, которым меня научил Василь – но уже не потому, что готовился к армии, а потому, что это стало частью моей жизни. Чем больше я тренировал тело, тем лучше были продвижения в деле памяти. Кислород входил в самые закрытые участки тела, пробуждая воспоминания, что прятались, склеенные, в тесных щелях моего времени.

3

Порой говорят: всегда все бывает в первый раз. На минуту остановитесь. Вслушайтесь в эту фразу. Она – про посвящение в неизвестное, которое и есть суть бытия, опыт опытов.

Случай с клеенкой тоже был посвящением, первым опытом в своем роде. На каком-то глубинном уровне еще тогда я ощутил – у вещей есть оборотная сторона, таинственная и страшная. Но раз она такая беспокоящая, лучше ее не замечать. Так я запретил себе смотреть на вещи по-иному. Припомнив это, с позиции себя теперешнего я видел себя-«до» и себя-«после» этого решения. Наши решения – это своего рода магия. Ведь как еще назвать то, что способно изменять мир? До момента, пока клеенка не напугала меня до полусмерти, я не был связан никакими обещаниями. Я мог без слов разговаривать с камнями – и они отвечали мне. Я знал тайну и видел свет.

После того как я (пусть и мало понимая, что делаю) дал обещание больше никогда не видеть «бабаек», их просто не стало. Я забыл об их существовании и, главное, забыл о самом обещании.

К слову, немало моих друзей в том же возрасте вот точно так же рассказывали, будто видели «черта». Некоторые при этом так пугались, что бабушкам приходилось водить их к ворожеям, чтобы их выкатали яйцом. А еще вспомнился наш лагерь «взрослых» – тех четырехлетних пацанят с нашей улицы, которые уже отреклись от иного, темного зрения, – и лагерь «маленьких», которые продолжали бояться подвалов, рассказывали, как видели «духов» или встречали во сне львиноголовых ангелов с изумрудными глазами. На уровне эмоций, а не слов, на уровне чувства, а не понимания каждый должен был принять личное решение, войти ли в компанию «незрячих», зато «взрослых». Это решение так и формулировалось: «хочу не видеть». Но мы об этом забыли.

Я заметил, что работа с памятью навевает транс. Кажется, ты заново переживаешь все события, некоторые даже слишком ярко.

Так, я припомнил свое решение после ужаса с «бабайкой» – и отменил его, сказав противоположное: «Хочу видеть, КАК ВСЕ НА САМОМ ДЕЛЕ».

Возможно, это и запустило остальные процессы.

4

Жизнь вне города гипнотизирует. В однообразии дней начало казаться, что вокруг – каждый раз тот же самый день, только в другом ракурсе. Я просыпался, и днесь мой насущный казался мне днем вчерашним, а вчерашний – сегодняшним. Время свернулось в бублик.

Я заблудился, прочно заблудился в суточных циклах нашей планеты, не находя больше объективных доказательств того, что именно было до, а что случилось после. Хронология давалась что ни день, то труднее. Путались причина и следствие. Появился гул.

Наблюдая за бабушкой, я видел на ее месте себя. Рано или поздно, но и мне тоже суждено приблизиться к магической линии смерти. К линии, за которой заканчивается вера, а начинается опыт неведомого. Мне представлялся образ человека с завязанными глазами, приближающегося к пропасти. Вдвоем с бабулей мы медленно, вдох за вдохом, делали шаги по направлению к смерти.

5

Как-то я сидел рядом с бабушкой, это было уже после обеда. Бабушка молчала. Ее дух угомонился. Всех бесов памяти мы общими усилиями отпустили.

Сидели вдвоем, пили чай. Я вспомнил, что оставил на плите греться воду для мытья посуды. Пошел на кухню, снял кастрюлю, но тут меня смутила какая-то неадекватность. Я брал кастрюлю за ручки кухонным полотенцем, чтобы не обжечься. Когда я невольно отметил это, то снова кольнуло страшное впечатление, будто я что-то делаю не так. А действительно ли для снимания корыт используют полотенца? Да и вправду ли кастрюли ставят на плиты? И правильно ли я сделал, что налил кастрюлю в воду? Или это уже я в натуре сморозил?

Вах! Я схватился за голову, ибо несколько тяжких секунд отчетливо улавливал блики шизофрении. Неадекватность. Ощущение, будто все, что я делаю, – это какая-то гипногогическая, хитро вывернутая бредятина. Вдруг стало не хватать критериев, на которые можно опереться. Я оперся о стол, ощутил приступ слабости и присел на пол. Кажется, понемногу отпус…

Ох, опять! Я замотал головой. Поднялся, разогнул спину, надавил ладонями на глаза. Надо поскорее выйти на свежий воздух. Слишком уж много на кухне всего, что вызывает у меня тяжелое непонимание.

Пока обувался, несколько раз проверял себя, действительно ли делаю то, что нужно – то есть в самом ли деле надеваю ботинок на ногу и впрямь ли он предназначен именно для этого. Надо мной нависало ощущение какой-то несусветной иллюзии, обмана зрения – казалось, что вот-вот – и я выясню, что надел я на правую ногу левый шкар, а на левую – правый. Или вовсе обнаружу на ногах рабочие рукавицы, а на голове дуршлаг вместо картуза.