– Нет-нет. – Диана встряхнула головой и встала из-за стола. – Довольно. Спасибо.

* * *

Она готовилась к ужасному: к отравлению газом, к контузии, к выстрелу – и не заметила, как обошла дом.

Синеву вспарывала молочная полоса инверсии, листва нанизывалась на косые лучи. Диана заморгала – в саду не было ни души, сад был пуст, как витрина цветочной лавки, а когда она поглядела в окна вестибюля, то не увидела ни Хирурга, ни директорского стола.

Осторожно, как на что-то ненадежное, готовое провалиться под ногами, она поднялась на крыльцо. Если бы она могла ошибиться дверью, то решила бы, что ошиблась, потому что Хирурга здесь не было давным-давно. По полу тащило газетный лоскут, у гардероба сидела рыжая кошка. С небес сходил запоздавший гул самолета, и, словно подстегнутый далеким ревом турбин, по саду пронесся ветер, зашумела листва, ветки царапнули по крылечному козырьку. Так она догадалась, что видела уже это все, на секунду положение вещей явилось ей забытой сценой, и, задержав дыхание, как будто оценивая, подобно дирижеру, готовность вверенной ей тишины, она прошла на середину вестибюля.

Был конец дня, углы наливались тенью, снежный серп вставал в гаснущем небе. «Я сплю, – счастливо думала она, – сплю, все это – декорации, забытье». Часов уже не было слышно, пропал и гул самолета. За стенами цвели сварливые голоса труб. Осмотревшись, она подступила к похожему на алтарь возвышению у гардероба, взяла с него кувшин с вином и налила до краев стоявший тут же деревянный кубок. Вино плеснуло, в гранатовой струе мелькнула длинная искра. Диана сделала глоток. «Недурно», – заключила она, опять наполнила кубок и понесла его в черный зев коридора. На месте двери детского покоя была скрипучая садовая калитка.

– Я здесь, – раздался неподалеку сердитый голос Хирурга.

– Ох-хо-х! – простуженным дискантом засмеялся кто-то возле него. – Голос жениха слышу…

– Заткнись.

Диана вышла в калитку. Стояла сизая, как бы предрассветная полумгла. Под деревом у калитки спали вповалку два человека. У одного поперек груди белела раневая повязка, у другого из-под руки высовывался клинок меча. Земля, усыпанная валежником и гнилыми яблоками, слегка била в пятки. Сад раскинулся на склоне горы. Неподалеку от серпа сияла синяя звезда. Через несколько шагов Диана остановилась перед яблоней с обвислыми ветвями, с расщепленным надвое стволом и протянула кубок Хирургу, который сидел, опершись на ствол. Хирург, по-видимому, только что проснулся. Встрепанный, хмурый, он взял кубок, не глядя, и неторопливыми крупными глотками, точно принимал снадобье, осушил его. Рядом с ним стоял бородач в белой, до пят, накидке, с застывшим в улыбке, но почтительным, даже восхищенным лицом.

– А ты сбросил меха, Ян. – Хирург вернул кубок. – Не пахнешь козлом. Изменился… – В последнем слове, разделенном гортанным толчком надвое: «изменил-ся», – были вопрос и требование ответа.

Диана приложила к кубку ладонь. Тот был горячим. Она как будто взяла его с солнцепека.

Человек в белой одежде переступил с ноги на ногу.

– Больше трех лет прошло. И, пожалуйста… не называй меня Яном.

– Это отчего же? – удивился Хирург.

Человек устремил на него загоревшийся взгляд и ответил с внезапным вызовом, со злобой даже:

– А оттого, что мужчина меняется в любом случае – теряет он одну голову или… Сильно или очень сильно. Вот отчего!

Хирург ткнулся затылком в ствол и, подобрав ноги, накрыл ладонью правый глаз. Диана не сразу догадалась, что он смеется. Он не хотел этого выдать, но, не в силах терпеть, отнял руку от лица, захохотал в голос и тотчас подавился. Его смех разбудил кого-то из спавших у калитки, послышался звук треснувшей ветки и шелест клинка. С заложенными за спину руками бородач стал прохаживаться перед Хирургом. Смех не обидел его.

– Прости, Ян.

Человек приостановился.

– Я же просил…

– Прости, прости, – отмахнулся Хирург. – Я слушаю тебя.

Бородач развел руками:

– Можно думать, ты не знаешь наперед, что я скажу.

– Не знаю, – пожал плечом Хирург. – Я даже не знаю твоего нового имени.

Диана села на землю. Вино кружило голову. Ей казалось, холм поворачивается вокруг расщепленной яблони. Прижимая к ноге кубок, она слушала человека, не хотевшего называться Яном, как тот говорил, что все эти три года боялся объяснения с Хирургом, все три года – наедине с собой, в молитвах, в беседах с сильными мира сего – размышлял о лучшем устройстве царства. Время – коварная вещь, оно превращает нас в мудрецов либо делает детьми.

– …Да, да! – он показал Хирургу свои иссеченные шрамами ладони. – Нельзя жить отрицанием! Все это хорошо, пока не взрослеешь. А плетью обуха не перешибешь. Порядок, какой ни есть, все же порядок, и ты либо подчиняешься, либо тебя побивают камнями… Либо… – Не-Ян возвел очи горе. – Вы приходите к третьему соглашению. И это победа.

Диана не расслышала возражения Хирурга, она только вдруг увидела, что тот и не-Ян стоят друг против друга и Хирург орет на перепуганного бородача, орет страшным, истошным голосом раненого человека. Она даже не сразу поняла, что Хирург совершенно наг. Руки его не находили себе места, и то, что он, гневаясь, безуспешно пытался выразить словами, руки как бы набрасывали и тотчас разметали вокруг головы не-Яна. Двое, те, что лежали прежде у калитки, подошли и встали позади расщепленной яблони.

– Да лучше б ты умер, дурак! – сказал, выдохшись, Хирург, подхватил покрывало и обмотался им. – И что ты называешь победой? Ответь мне – что ты называешь победой?

Не-Ян оторопело молчал и комкал в кулаке край накидки.

– Третье соглашение… – продолжал Хирург. – Уж не думаешь ты, что они и в самом деле приняли твои условия? Что они тебе обещали – золото? синекуру? а может, сан? Как вообще тебя зовут?

– Ты… – прохрипел не-Ян.

– Что?

– Тебя…

– Ме-ня? – С изумлением, словно на раскрытую книгу, Хирург положил руку себе на грудь. – Они предложили тебе – меня?

– Да нет же! – ошалело закричал не-Ян. – Нет! Они… они хотят судить… они уже осудили тебя!

Хирург обернулся к своим телохранителям.

– Не ты принес эту новость.

– Не я, – согласился не-Ян. – Но только я знаю, что они на самом деле хотят… Послушай, ты зря плохо думаешь о них. Они знают твою силу. Казнь – пыль в глаза императору.

– Казнь – всегда казнь.

– Пойми их правильно. Кровь льется рекой, и они не могут позволить тебе оставаться в городе. Ты сам виноват. Что делаешь, смотри. Поносишь и позоришь их на всяком углу. От встреч уклоняешься. Ни о каком союзе не хочешь слышать. Но в одном нисходишь до них – принимаешь их помощь молча, как должное.

– О чем ты?

– Как – о чем? Ну а та твоя выходка в храме – неужели ты считаешь, что смог бы уйти живым, не прикрывай тебя их люди? Неужели ты думаешь, что и сейчас никто не беспокоится о тебе, кроме этих молодчиков за спиной?